Болтун

В то же время мы все были друзьями, мы все готовы были друг другу помочь, и это было удивительное общество, в котором люди, видевшие друг друга в первый раз, делились хлебом и помогали с ночлегом. Все люди, которых я встречал тогда, вызывали у меня восхищение силой их духа и внутренней свободой, ветром внутри, который они сохраняли, когда больше ничего не оставалось.

Это были интересные люди, Октавия. И доброта их пришлась бы тебе по вкусу.

Я знал, к кому прийти, чтобы выпить, и куда не стоит соваться, где полицейские отлавливают нас, а где смотрят сквозь пальцы. Все эти сведения доносили до меня случайные люди, которых я неизменно считал надежными.

И в то же время мне становилось все хуже. Из мира, заключенного в дурдоме, я попал в агорафобическое, трагически разомкнутое пространство бездомных.

Я не замечал, как соскальзываю все дальше в безумие. Оно наступало незаметно, затемняя во мне все, что могло еще адаптироваться к обществу, к жизни.

Я стал видеть отца практически всюду. Он стоял за деревьями, выглядывая, как в детстве, когда мы играли в прятки. Он сидел в автобусах позади меня. Он спал среди бездомных. Он работал с другими батраками.

Он был, он существовал, он слушал грустные истории чьих-то разбитых жизней вместе со мной и смотрел на летнюю пляску костров.

Иногда я кричал на него, я спрашивал, почему он оставил нас. Я говорил, что нам тяжело, что мне тяжело, что я скучаю. Что я хотел бы все переиграть, что если бы он вернулся, ничего этого бы не случилось.

Отец улыбался так, словно пытался мне что-нибудь продать.

В конце концов, я понял, что это творю я сам. Но не в том терапевтическом смысле, предшествующем принятию и излечению. Я был уверен, что порождаю его образ внутренней своей силой, своей способностью управлять реальностью. Что он не галлюцинация, не мираж, но отголосок, тень себя самого, пришедшая из моего усталого, измученного сознания в этот мир.

Я слышал все больше историй, разрывавших мне сердце. Люди, которым некуда оказалось пойти после дурдома. Люди, которых лишили жилья. Люди, чьих родных забрали. Люди, чьи дети погибли на войне. Сумасшедшие старухи, кормившие птиц, будто своих сыновей. Дрожавшие от горя старики. Совсем молодые люди, лишившиеся дома, потому как были одиноки и беззащитны.

Как жалко мне было их всех, как дрожал я, слушая, что они рассказывают мне. Ты, Октавия, могла бы подумать, что моя история не лишена трагического пафоса, но по сравнению с теми, что я слышал, малыш Бертхольд показался мне на редкость удачливым малым.

Мне так хотелось помочь им всем, и в то же время я был бездомным среди бездомных. Я был никем, ничем, и не мог стать хоть кем-то.

В этой трагической беспомощности я вспоминал о Хильде, оставшейся без меня. А затем боль сменилась облегчением. Я понял, что если кто и может изменить реальность, то это я. Мир постепенно превращался в головоломку, созданную для того, чтобы я ее решил.

Ведь если, моя Октавия, кому-то больно и что-то несправедливо, это значит только то, что мир можно изменить. В то время идея эта, базовая для моей натуры, исказилась и деформировалась самым уродливым образом. Мир стал ребусом, который только нужно разгадать. Мне казалось, я видел шестеренки, которые вращают его. Механизмы, запускающие бойни.

И было их великое множество. Я верил, что мир можно перезапустить, но для начала его нужно было починить. Как машину. И тогда можно будет преодолеть даже смерть.

Ответ не сразу пришел мне. Я не мог заснуть от скрежета шестеренок под землей, не мог заснуть, потому что знал, что каждый день повторяется одним и тем же способом. Я должен был изменить все. Мне стоило найти точку приложения.

Если ломается машина, нужно заменить детали. Нужно вытащить старые и вставить новые.

Мир был таким, потому что именно так его видели люди. Принцепские чиновники, моя Октавия, скроили его на свой лад, так я себе это представлял. Я слушал людей, выяснял, кто выставлял их из домов, лишал работы, отправлял на войну их детей.

И, вот парадокс, всякий раз оказывалось, что это принцепсы самого низкого ранга. Никто из власть имущих не обращал на нас внимания, их мир вращался без наших жалких варварских жизней.

А те, кто жил здесь или в приграничных италийских землях, небогатые, незнатные, не слишком заметные — они делали все это с живыми людьми, ломали их жизни. Жестокость высших эшелонов власти была другой, она заключалась в дозволении. И долгое время я этого не понимал. Власть была для меня абстракцией, в моем искаженном сознании вы были огромными зверями, которые проходят мимо.

Я же хотел убрать зловредные механизмы.

Все началось с одного из мелких служащих, подписавших приказ о выселении двух одиноких старушек, сестер, бывших помощью друг другу. Они мне нравились, и я хотел что-то исправить для них. Они назвали мне его имя, которое тебе ничего не скажет, с людьми столь низкого пошиба ты никогда не общалась.