Бои местного значения

Поезд, постепенно набирая ход, все чаще загромыхал по стыкам. Шестаков снял шапку, расстегнул пальто, откинулся на синюю бархатную спинку дивана.

— А ничего вроде получилось, — улыбнулся он сведенными морозом губами. — Я и не думал… Непривычно как-то.

— Неплохо получилось. Вообще вы мне все больше нравитесь. Проявилось в вас, на самом деле, нечто этакое, черт меня возьми, гардемаринское. Лихое и дерзкое. Будто действительно в старое время возвращаемся.

Нуте-с, пока проводник пиво принесет, можно и водочки еще выпить, и перекусить. И вправду хочется, да и натуральней будет выглядеть.

Разложили на чистом, из дому прихваченном полотенце, поверх казенной крахмальной салфетки, нехитрую дорожную еду, Власьев разлил самогон в мятые алюминиевые стаканчики, чокнулись, выпили, поморщились, выдохнули с хеканьем, закусили разрезанной пополам луковицей, потом стали есть неторопливо и со вкусом, поглядывая в окно на заснеженный лес и радуясь, что пока все идет хорошо. Неплохо, вернее сказать, чтобы не сглазить.

До Москвы ехать часа четыре еще, а то и больше, можно и подремать немного в тепле и уюте мягкого купе. Только не получалось у Шестакова расслабленно задремать, как раньше бывало в дороге. Зудело и ныло в душе странное, ранее неведомое ощущение. Причем это не было страхом перед будущим или раскаянием за прошлое. Что-то совершенно другое. Он постарался понять это незнакомое чувство. Примерно такое он испытывал, впервые попав за границу в служебную командировку в Германию.

И Власьев, досмолив до самых пальцев махорочную самокрутку, еще добавил беспокойства. Именно тем, что коснулся уже четвертый день занимающей наркома темы.

— Извините, конечно, Григорий Петрович, но вот продолжаю я за вами наблюдать и никак не соображу, что же с вами происходит…

— В смысле — чего не сообразите? — Шестаков приподнялся на локтях, отодвинулся к окну, оперся плечами на вагонную стенку.

— Ну, как бы это получше сказать, все же меняетесь вы прямо на глазах. Оно бы и не стоило сейчас этой темы касаться, однако мы же с вами на серьезное дело решились, так хочется в спутнике разобраться… И супруга ваша о том же почти говорила. Я ее отвлек, но сам-то вижу.

— А разве… есть какие-то сомнения? Может, и не я это вообще, а подменыш какой? Лжегригорий первый?

— Сомнений как раз нет. Дело с вами иметь можно. Но — не пойму, куда вы свои предыдущие двадцать лет так просто сбросить ухитрились?

Шестаков не совсем понял сказанное.

— Это вы имеете в виду — как из… — он чуть было не сказал — «наркома», но спохватился, подумал, что через тонкие стенки купе их могут услышать соседи, и ограничился нейтральным, — из того, кто был по должности, в такого вот монстра превратился?

— Зачем же такие слова? В моем понимании вы как раз в нормального человека превратились, пусть и поздновато немного. Меня другое занимает — вы в зеркало давно смотрелись?

Шестаков поднес ладонь к щеке.

— Что, шрам поплыл?

— Да нет, все в порядке. Изменились вы просто сильно и продолжаете на глазах меняться. Слышал я, что от сильных переживаний люди в одночасье седеют и стареют, хотя сам не видел, врать не буду. А вы, — он сделал паузу, — вы молодеете с каждым часом.

— Не понял…

— Да что ж понимать? Глаз у меня наметанный. В позапрошлом году вы ко мне приезжали, этакий вальяжный товарищ, полнеть начали, кожа на лице нездоровая, мешки под глазами, ну все, что полагается при вашем возрасте и образе жизни. А сейчас…

Шестаков и сам уже только и делал последние три дня, как отмечал некоторые странности в собственной внешности и характере тоже. О том, что он изменился психически, Григорий понял почти сразу. Так он умел в состоянии любой степени опьянения какой-то частью мозга оценивать и контролировать свое поведение, отмечать все несообразности в словах и поступках, не умея одновременно их не допустить.

Но разговоры разговорами, а уже после Калинина Шестаков вдруг начал испытывать смутное беспокойство. Сначала он относил его на счет обычного страха перед очередной встречей с неизвестностью, как перед первым боем в ту войну, но постепенно ему стало казаться, что дело тут в другом.

Словно предчувствие конкретной опасности, которой просто пока нет названия. Он сказал об этом Власьеву.

— Что же, вполне понимаю. Возможно, стоит к этому чувству прислушаться. У вас оружие наготове?

У Шестакова был с собой казенный чекистский «наган» в кобуре, кстати, тот же самый, что был записан в принадлежащем ему теперь удостоверении чекиста. А еще во внутреннем кармане пальто — «вальтер», прихваченный на случай, если потребуется негромкая, но точная стрельба.