Бои местного значения

Воспоминания молодости, возможно, а может быть, и нет. Просто я вдруг убедился, что есть на свете нечто неизменное, постоянное, непреходящее! Благоухающий сосной озонатора офицерский гальюн на линкоре, уютный «приют уединения» в гельсингфорсской холостой квартирке на берегу — и двадцатилетний провал: сами знаете, не хочу вспоминать дощатые сортиры и все с ними связанное. — Власьев снова вздохнул и, не чокаясь, опрокинул рюмку «Двина».

Шестаков наблюдал за ним с интересом, удивляясь, какие странные формы подчас принимает сублимация неотреагированных эмоций.

— Так и что же из сказанного вами проистекает? — спросил он сочувственно.

— Да абсолютно ничего. Вы от меня откровений или притчи какой-нибудь ждали? Напрасно. Просто порадовался, что сподобил Господь перед смертью к исходному состоянию вернуться.

— Подождите, ваше высокоблагородие, еще не вечер, возможно, кое-что и получше, чем ватерклозет, сподобимся лицезреть.

Сидя в одном исподнем у кухонного стола, они еще раз, теперь уже никуда не торопясь, приступили к ужину. Оказывается, пережитая смертельная опасность и сутки, проведенные на морозе, очень пробуждают аппетит. Словно бы и не ели ничего в забегаловках каких-то два часа назад.

Нет, конечно, и сравнивать нельзя. И пища совсем другая, и марочный коньяк куда лучше вонючего «сучка», а главное — впервые за долгое время не нужно оглядываться поминутно, не стоит ли кто за спиной.

Да и поговорить по душам наконец, пожалуй, приспело время.

По непонятной самому себе причине Шестаков все никак не мог заставить себя раскрыть товарищу свой план. Не оттого, что не доверял, тут сомнений не было, а так. Из суеверия скорее всего и осторожности. Подразумевая, в частности, возможность вчерашнего инцидента.

— Такое вот дело, Николай Александрович, — начал он, опрокинув вторую чарку. — Как вы считаете, пятнадцать миллионов долларов нам хватит с вами на приличную жизнь в эмиграции?

— Сколько-сколько? — Власьев не донес до рта вилку с наколотыми на зубья шпротами.

— Пятнадцать, ну, может быть, на несколько десятков тысяч больше. Я так уж точно и не помню. Однако за порядок величины ручаюсь. Если удачно пройдет все, что я на завтра наметил, мы с вами можем стать обладателями именно такой суммы.

Самообладание у Власьева было совсем неплохое. Или он за двадцать лет отшельничества просто потерял ориентировку в покупательной способности иностранной валюты и ему теперь что пятнадцать тысяч, что пятнадцать миллионов — все едино.

— И каким же, простите, образом такое состояние приобрести возможно?

— Да уж и не знаю, как назвать. Кража? Хищение государственного имущества в особо крупных размерах? А то и сразу измена Родине со всеми вытекающими.

— Названные вами диспозиции весьма отличаются, не знаю даже, как их совместить, либо одно, либо другое-третье. Поподробнее извольте объяснить.

Шестаков попробовал.

Времени на рассказ ушло гораздо больше, чем требовалось для того, чтобы передать суть вопроса. Очевидно от того, что, по-прежнему комплексуя, Шестаков одновременно с изложением фабулы пытался каким-то образом заранее подыскивать оправдания своим предстоящим действиям.

Власьев сразу это заметил, но собеседника не перебивал, только усмехался понимающе-иронично в бороду.

Когда нарком наконец замолчал, Власьев с сомнением покашлял, почесал затылок, закурил, причем проделывал все это нарочито медленно.

— И что же вы ждете от меня, Григорий Петрович? Какой реакции? Я должен сейчас начать вас успокаивать? Укреплять в мысли, что ничего плохого вы не затеваете, что просто вынуждены поступить подобным образом, и хоть и грех воровать казенные деньги, но в вашем особенном случае…

Так не дождетесь.

Шестаков вдруг вообразил, хотя и глупо это было, что бывший старший лейтенант, дворянин почти равных с Рюриковичами кровей, сейчас заявит ему, в духе небезызвестного графа Игнатьева, автора только что вышедшей и ставшей невероятно популярной книги «50 лет в строю», что честь не позволяет украсть у народа тяжким трудом заработанные, по копеечке собранные деньги, пусть и распоряжается ими сейчас вполне преступный режим, но признанный все же этим народом.

Сам-то он в своих ночных бессонных размышлениях терзался как раз этим.

Но Власьев, выдержав долгую паузу, вдруг рассмеялся не слишком трезвым, издевательским смехом.