Богоподобненько

Мир, в котором Сир оставил его умирать…

Мок отвернулся. Его тело пылало. Пылало? Мок порылся в архаичной памяти — и придумал другую концепцию. Он не пылал. Он замерз. Там, куда он попал, было холодно.

Поверхность планеты была холодной, а кожа и мех недостаточно его защищали. Мок сделал глубокий вдох, что, в свою очередь, принесло осознание внутреннего механизма: кровообращения, нервной системы, легких. Легкие для дыхания, дыхание для жизни.

Кормушка-сумка на его спине была небольшой; ее содержимого едва хватало на то, чтобы восполнить потребности Мока на пребывание здесь, и скоро оно будет исчерпано.

Был ли кислород на поверхности этой планеты? Мок огляделся. Скальный ландшафт был лишен каких-либо намеков на растительность, и это не было многообещающим признаком. Но, возможно, не вся поверхность была такой; в других областях на более низких уровнях жизнь растений могла процветать. Если это так, то Мок мог не переживать за свое существование.

Есть только один способ узнать. Функциональные придатки Мока — не совсем когти, не совсем пальцы — неуклюже завозились с креплениями шлема и осторожно сняли его. Он сделал неглубокий вдох, потом еще один. Да, тут был кислород.

Удовлетворившись, Мок снял шлем: больше необходимости в этом приспособлении не было. Сейчас ему нужно было найти тепло.

Он оглядел мрачные черные скалы, нависшие над бесплодной равниной, и медленно двинулся навстречу им под тихими, мигающими звездами. На склоне внезапно налетевший порыв ветра поверг его в дрожь. Его тело было сплошь неловким мышечным механизмом, подлежащим грубому мышечному контролю; только атавизмы шли к нему на помощь, так как полуосмысленные воспоминания о древнем физическом существовании позволили ему двигать ногами с надлежащей координацией. И ходьба, и лазание по скалам — все это было сложно, все представляло собой серьезный вызов.

Но Мок вскарабкался на ближайший утес и нашел отверстие — трещину с еще одной трещиной внутри, что служила устьем пещеры. В пещере было темно, но она укрывала от ветра, и в ней было теплее, чем снаружи. Ее скалистый пол уходил в более густой мрак. Зрачки глаз Мока вскоре приспособились к нему, и он смог пойти вперед по темному туннелю — как оказалось, в этом своем воплощении он был никталопом.[1]

Порывы теплого воздуха теребили его шерстяной покров, подталкивали вперед и вниз, вперед и вниз. Внезапно его осязаемыми волнами окутал жар, воздух наполнился резким запахом, впереди замаячил источник света. Чем ближе он подбирался к нему, тем отчетливее были слышны шипение и грохот; вскоре окутавший Мока пар стал жечь, и его глазам предстал очаг струящегося пламени, в котором рождались чад и газ.

Внутреннее ядро планеты было жидким. Мок не пошел дальше; он повернулся и отступил на безопасное расстояние, свернув в боковой проход, ведущий к другим ответвлениям. Здесь запутанная система тоннелей разбегалась во все стороны, но он был в безопасности, в тепле и темноте; он мог отдохнуть без страха за жизнь. Его тело — эта телесная тюрьма, в которой он был обречен жить, — нуждалась в отдыхе.

Отдых не был сном, гибернацией, эстивацией[2], или любой из тысяч форм анабиоза, которые память Мока хранила по бесчисленным воплощениям в прошлом. Отдых был просто пассивностью. Пассивностью и размышлениями. Рефлексией.

Образы смешались с давно отброшенными словесными понятиями. С их помощью, будучи пассивным, Мок обрисовал свою ситуацию. Он был в теле зверя, но зверь этот немного отличался от истинного млекопитающего. Нужен был кислород, но не сон. И он не чувствовал никаких внутренних волнений, никаких мук физического голода. Он знал, что не будет зависеть от приема биомассы в интересах дальнейшего выживания. Пока он защищал свою плотскую оболочку от крайних проявлений тепла и холода, пока он избегал чрезмерных нагрузок на мышцы и органы, его жизни ничто не угрожало. Но, несмотря на различия, которые отличали его от настоящего млекопитающего, он все еще был заключен в эту дикую форму. И его существование по сути своей было скотским.

Ему открылось вдруг хорошо позабытое чувство — Мок не испытывал его уже целую вечность, много-много эонов подряд. И вот теперь он вновь познал его: то был страх.

Ужас перед перспективой рабства в теле зверя.

Мок страшился, потому что теперь понял — все это было заранее спланировано. Это входило в план Сира. Посвятив его, Мока, в эту деградацию, Сир изменил аспект бытия млекопитающего, чтобы Мок просуществовал вечно. Именно этого Мок боялся больше всего — вечности, проведенной в таком виде.

Поняв, что отдыхать больше не может, Мок поднялся. Он обратился к своим внутренним ресурсам, пытаясь выискать иные, некогда присущие ему способности. Талант к слиянию и разъединению с себе подобными пропал. Силы перевоплощения, переноса, трансформации оставили его. Он не мог изменить свое физическое существо, не мог изменить свое физическое окружение, если не считать физических средств своего собственного изобретения, ограниченных возможностями звероподобной оболочки.