Богиня прайм-тайма

– Вот я, – сказал Бахрушин и сверкнул на Лялю стеклами очков, – тоже очень ранимый, но более конкретный! И до появления этой… как ее… которая контракт не подписывает, там были сплошные скандалы, в Большом театре! Теперь еще один скандальчик! Правильно? Именно в этом был космический смысл сюжета?! Больше нам нечего сказать зрителям потому, что мы сами ничего не знаем?! Ляля, вы тридцать лет на телевидении, что я вам объясняю! Это вы мне должны объяснять, как сюжеты делают!

Стеклянная дверь приоткрылась, и вошла Храброва, без каблуков и грима, в джинсах, черном свитере и лакированных ботинках. Ники, увлекшись разбором полетов, чуть было не пропустил ее.

Она вошла и хотела за спинами шмыгнуть в последние ряды, но Бахрушин заметил ее.

– Алина, я начал с сюжетов, потом и до тебя дойдем.

– А можно я пока сяду, Алексей Владимирович? – тоном девочки-отличницы, опоздавшей на урок из-за спасения на водах старичка-инвалида, спросила она, и все засмеялись.

Бахрушин тоже улыбнулся.

Лучше бы не улыбался. Все моментально опустили глаза, как будто самое интересное происходило как раз на полу.

– Некуда садиться, Храброва. Не будете в следующий раз опаздывать.

– Есть место, Леш, – встрял Ники. – Вот, пожалуйста.

Алина оглянулась, ища глазами это самое место, обнаружила Ники, и у нее стало странное выражение лица. Переступая через чьи-то ноги, она добралась до свободного стула рядом с ним, села и сказала тихо:

– Большое вам спасибо.

Он кивнул, не глядя на нее.

Без “сделанного” лица она казалась лет на десять моложе, и у нее была светлая кожа, и пахло от нее изумительно. И кто-то посмел написать ей, что она сука, перед самым эфиром, и она от страха свалилась под стол и не могла оттуда выбраться!

Разве можно после всего этого еще и смотреть на нее!..

– А вот этот Лондон в финале зачем? – продолжал Бахрушин. – Вся страна должна знать, что вообще-то она в Лондоне живет, а здесь у нее просто хобби в виде Большого театра? А Тургенев так расстроился, что тем же вечером уехал в Баден-Баден?

Ляля затрепетала и перекинула косу обратно.

– Ну, хорошая же девочка, – сказала она жалобно. – Хорошая, Алексей Владимирович!

– Да шут с ней, с девочкой! – Бахрушин достал сигарету, закурил и поморщился. – Мы же не девочек показываем, а новости! А это не новость, Ляля, а… тухлый огурец, и вы это понимаете так же, как и я!

Губы у Кушнеревой странно подвинулись, подбородок вздрогнул, и глаза налились слезами. Алексей Бахрушин никогда не позволял себе ничего такого, особенно во время публичного “разбора полетов”!

Пожилая редакторша Тамара Степановна посмотрела на шефа так, что все решили, будто сейчас у него из макушки должен немедленно повалить дым, сунула Ляле платок и, сильно перегнувшись вбок, зашарила по карманам – искала валидол.

– Да, и к режиссеру вопрос! Там был адвокат, в этом сюжете. Кстати, единственный, кто смог хоть что-то внятное сказать. Почему он был без титров?! Из чего я должен сделать вывод, что это адвокат?! Из того, что у него усы?! Было полное впечатление, что это и есть директор театра, а потом, когда появился второй с титрами, что это он директор, я совсем запутался! Что, черт возьми, мы все тут делаем? Резвимся на лужайке? Развлекаем сами себя, как можем?! А можем плохо?!

Храброва рядом с Ники глубоко вздохнула, как перед прыжком в воду, и он все-таки посмотрел на нее.

У нее было серьезное лицо, и она, как в школе, подняла вверх руку.

– Можно я скажу, Алексей Владимирович?

Бахрушин мрачно посмотрел на нее.

– А потом я, – неожиданно предложил Ники. – Можно потом я скажу?

Бахрушин молчал.

Конечно, они знали. Все до единого. Ему было бы легче, если бы никто не знал.

Из-за того, что всем все известно, ему приходилось изо всех сил делать вид. Этот гребаный вид давался ему с каждым днем все труднее.

Он делал вид, что слушает на совещаниях. Делал вид, что работает, что ему есть дело до программы, вот как сегодня. Он пытался сделать вид, что такой же, как всегда, и у него это получалось плохо, плохо!..

Он не принял Беляева, который, едва прилетев, примчался в его приемную и торчал там два часа, не веря, что Бахрушин его так и не примет! Он не счел нужным принять. Перед Ники невозможно было играть, потому что тот оказался единственной и последней надеждой – именно он мог что-то видеть, слышать, знать! Именно он мог что-то рассказать такое, из чего хоть стало бы понятно, где искать!

Он притворялся, что верит Добрынину, который говорил: “Правда, делается все возможное, Леша”.

Он притворялся – перед самим собой! – что все еще, может быть, обойдется.

На это уходили все силы, он весь словно покрылся открытыми язвами – где ни дотронешься, больно. Он не принимал сочувствия, потому что боялся, что не справится с ним. Он не отвечал на вопросы, потому что правда, не знал, чем это может кончиться – мордобоем, членовредительством, буйным помешательством.

Всю жизнь он боялся, что такое случится, и оно случилось, и оказалось в сто раз хуже того, чего он боялся.