Богиня прайм-тайма

Собрание, назначенное на десять вечера, должно было происходить в News Room, шикарном помещении, специально оборудованном для подготовки новостных программ. Этот самый Room был куплен у американцев за какие-то бешеные деньги и был столь технологичен, что поначалу к нему боялись подступиться даже самые лучшие и самые образованные программисты и техники.

Со временем все освоились.

На стеклянные столы понаставили кофейных чашек, мониторы украсили фотографиями любимых кошек, собак и детей, в выдвижные ящики понапихали кроссвордов и колготок.

Да и техника приспособилась.

Компьютеры перестали виснуть при изменении температуры окружающей среды на один градус. Клавиатуры продолжали работать даже после опрокидывания на них кружек с чаем. Мониторы, украшенные фотографиями, стали послушно загораться после двух ударов кулаком в пластмассовый бок.

Дела пошли.

Только вот название так и не прижилось.

Русский вариант News Room, звучавший, как “нью-срум”, почему-то казался не слишком приличным, и постепенно это стало называться просто “новости”.

– Сегодня в “новостях” в шесть, – так приблизительно это сообщалось, и все привыкли, и всем понравилось.

Храброва, смывшая грим и отлепившая накладные ресницы, прибежала самой последней, уже после того, как пришел Бахрушин – туча тучей.

Ники с самого начала строил планы, чтобы она села рядом с ним – просто так. Конечно, скорее всего, у нее было свое место, согласно какой-то там неписаной табели о рангах, о которой он пока не знал. Но все собирались, рассаживались, и стульев почти не оставалось, а потом не осталось совсем, и звукооператоры рядком усаживались на сверкающий пол, напоминавший студию программы “Здоровье”, и Бахрушин пришел и сел на край стола, потому что места не было даже для него, и Ники понял, что надежда есть.

– Уважаемые господа журналисты, а также не господа и не журналисты, – начал Бахрушин. – Для начала смотрим программу. Я предлагаю третий блок, как самый показательный.

Аудитория недовольно загудела. Смотреть программу – терять еще минут двадцать, а то и больше, когда так хочется домой есть и спать, и сил больше нет, и сигареты все кончились или вот-вот кончатся, и всем еще добираться, а “ночной развоз” на сегодня не заказывали, потому что в ночь работать никто не планировал!..

Тем не менее режиссер бодро вставил в пасть “Бетакама” мастер-кассету с сегодняшним эфиром и посмотрел вопросительно.

– Давай на двадцатую минуту, – приказал Зданович.

Магнитофон проглотил наживку, и лента закрутилась стремительно, и побежали белые цифры, и полосы пошли по экрану. Пленка остановилась на крупном плане Алины Храбровой, которая сидела с идиотским лицом – глаза закрыты, брови подняты, губы сложены в колесо.

– Господи, – пробормотал Зданович. – Уберите это немедленно.

Режиссер нажал кнопку “Старт”, и все оказалось не так уж и ужасно – глаза открылись, брови вернулись обратно на лицо, и губы договорили то, что начали, когда бездушный “Бетакам” остановил их.

“Бетакам” всегда останавливался где ни попадя, и ему было от души наплевать, как при этом выглядит показываемый, такая вот у него имелась особенность!..

Храброва на экране “перешла к новостям культуры”, рассказала очередную историю про Большой театр и его очередную приму.

Прима с директором театра никак не могли решить, кто главнее, и очень из-за этого ссорились. Оттого что балерина была молода, блондиниста и “адски хороша собой”, как писали в старых берущих за душу романах, а директор – просто мужик в кургузом пиджачке, с лысиной и сигаретой, – все сочувствовали приме.

Директор что-то пробухтел про контракты, никто не понял толком, что именно, а прима пригрозила то ли немедленно вернуться в Лондон, где никто с ней никаких контрактов отродясь не подписывал, то ли податься в депутаты, и сюжет кончился.

Тут Бахрушин махнул рукой, и пленку остановили.

– Ну? – спросил он, рассматривая, как нечто диковинное, пачку собственных сигарет. На команду он не смотрел. – Кто скажет, о чем этот материал?

Ольга Кушнерева, приготовившая сюжет, пятидесятилетняя, возвышенная, очень трепетная, нежно любящая всех артистов, художников, балетмейстеров, резчиков по дереву, мрамору, металлу и стеклу, писателей, режиссеров, так сказать, всем скопом, встрепенулась и покраснела.

В “Новостях” ее всегда звали просто Ляля.

– Ляль, это вы готовили?

– Я, Алексей Владимирович, а что?

– Да то, что чепуха страшная, вот что!

Ляля поднялась со своего стула, прижала к груди полные руки и перекинула за плечо косу. У нее была коса, как из сказки про сестрицу Аленушку.

– Алексей Владимирович, но вы же знаете, какая сложная ситуация вокруг театра и как там все трудно и запутанно! Говорить более конкретно нельзя, мы можем людей задеть или оскорбить! А они такие ранимые, и Большой театр…