Богиня прайм-тайма

– Давай я к нему съезжу, – предложила Алине мама, когда услышала обо всем по телевизору. – Ну, как он там один! Ну, хоть… уберусь у него!

И вытерла глаза. Мама всегда сочувствовала попавшим в беду изо всех сил.

Алина Храброва была убеждена, что самое правильное в этой ситуации – это сделать вид, что ничего не происходит.

Он не примет сочувствия и вряд ли будет рад, если кто-то поедет к нему убираться, как за покойником! Он не станет ничего и ни с кем обсуждать – по крайней мере, с подчиненными, – а если те полезут с соболезнованиями, в лучшем случае разгонит их.

Костя Зданович совершенно растерялся, и программы в последние дни выходили плохие, просто из рук вон.

Алина была убеждена, что даже этот великий Беляев с собачьим именем Ники, мастер красивых картинок, ничего не изменит.

В середине сегодняшнего дня, после нескольких дней молчания, в редакцию позвонил Бахрушин и равнодушным голосом сказал, что назначает на вечер летучку.

Ни голос, ни обещанное собрание, ни даже то, что позвонил он сам, а не секретарша, ничего хорошего не сулили.

Алина перевернула следующую страницу. Ей казалось, что от страницы к странице программа становится все скучнее.

Вернулась Даша с чашкой. Из чашки поднимался пар, и в мутно-желтой жидкости плавал пакетик.

– Только ромашковый, Алин. Зеленого нету.

Алина отхлебнула ромашкового, сразу напомнившего детство, простуду, распухшие железки и строгий голос врачихи – “полоскать, полоскать ромашкой!”.

Она подержала за щекой и с отвращением проглотила.

В “артистическую” заглянул режиссер. За спиной у него маячила редакторша Рая, бледная и нервная.

Она всегда ближе к эфиру становилась бледной и нервной. Алина ей улыбнулась.

– Алин, у нас полчаса, – сказал режиссер.

– Да, знаю.

Даша с костюмом на вытянутых руках протиснулась мимо ее кресла.

– Чуть юбку подглажу, и все, можно надевать.

Алина кивнула, отложила верстку и нацепила “эфирные” туфли на высоченных каблуках. Ей нужно было еще раз, последний, заглянуть в компьютер, и с некоторых пор она боялась в него заглядывать. Впервые за много лет телевизионной работы.

Тебя никто сюда не звал. Убирайся обратно. Здесь не любят прохиндеек и проституток. Здесь не станут с тобой шутить. Убирайся, или ни один любовник не опознает твой разукрашенный труп.

Черные буквы на белом экране.

Алина зашла в свою каморку, осторожно села, чтобы не дай бог не порвать “эфирные” колготки о неудобную канцелярскую мебель, подвигала “мышью” по коврику и зашла в программу. Компьютер мигнул, загружаясь.

Она никому об этом не говорила, не могла. Даже Бахрушину тогда не сказала.

Она до смерти перепугалась.

И даже не идиотских угроз или оскорблений, а того, что это оказалось так близко к ней. В ее собственном компьютере. В ее собственной верстке. В том, что было, или казалось, самым главным.

Тот человек, похоже, отлично знал, как лишить ее самообладания, и сделал это безукоризненно. Пока что у нее получалось скрывать от всех, что она боится компьютерной верстки, но надолго ли ее хватит?! И что она станет делать, когда не хватит?!

Лет пять назад приключилась с ней неприятная история.

Какие-то придурки повадились краской из баллончика малевать на двери ее машины гадкое слово. Всем во дворе было известно, кому принадлежит эта машина, и все относились к ней уважительно, даже место для нее всегда оставляли, да и двор на Ленинских горах был спокойный, солидный и хорошо устроенный.

Потом завелись эти самые придурки. Скорее всего, они откуда-то набегали именно затем, что испоганить ее машину, вряд ли этим занимался кто-то из своих.

Алина перекрасила дверь. Потом перекрасила еще раз. Потом это превратилось в своего рода соревнование – она перекрашивала, а слово возникало на нем вновь, как по мановению некой ведьминской палочки – ведь наверняка такая существует, раз уж есть волшебная!

Потом приехал отец и долго бушевал и доказывал дочери, что “нужно немедленно обратиться в компетентные органы”.

Дочь решительно не желала ни в какие органы обращаться.

Придурков поймал сосед, о котором Алина не знала ничего, кроме имени – Иван – и того, что каждое утро он выходил бегать со своей громадной, черной, страшной собачищей.

Собственно, собачища их и поймала.

Как-то утром машина под окнами закричала страшным голосом. Муж, как обычно, спал – Алинины проблемы никогда его особенно не интересовали, – и она выскочила на балкон в ночной рубашке и валенках. Холодно было. Зима.

Возле своей машины, под желтым светом фонаря, она разглядела собаку, равнодушно сидящую на заднице, соседа и еще кого-то.

– Спуститесь, – негромко попросил Иван. – Сигнализация сработала, выключить бы.

– Я сейчас! – крикнула Алина.

– Да не торопитесь, – так же негромко сказал сосед. – Мы вас подождем.

Алина нацепила горнолыжный комбинезон, привезенный вчера из химчистки и оставленный в пакете под дверью, сунула ноги в унты, которые на заказ шили для нее в Красноярске, натянула куртку, схватила ключи и выскочила на лестницу.

Когда она вывалилась из подъезда, сосед все так же приплясывал возле ее машины – в джинсах и глупой спортивной курточке. Собачища равнодушно сидела.