Богдан Хмельницкий

Чаплинский в свою очередь представил выписку из земских книг воеводства, по которой было видно, что Суботово принадлежит к Чигиринской даче. Он оправдывался тем, что пану старосте угодно было пожаловать ему это имение в награду за службу. Что же касается издержек, понесенных Хмельницким, то пан староста определил выдать ему пятьдесят флоринов.

Дело Хмельницкого разбирали недолго и резолюция была сообщена ему от имени сейма. "Пусть пан Хмельницкий сам себя винит в потере хутора, ему следовало давно запастись форменным свидетельством на владение, для этого существуют земские книги, присяжные чиновники и форма записей. Речь Посполитая не может принимать свидетельств за частными подписями и не может руководствоваться давностью владения, так как не всякий владелец вещи есть ее господин по закону. Пану Хмельницкому следует обратиться к старосте Чигиринскому и просить его выдать форменное свидетельство".

Дело об убийстве сына разбиралось отдельно. Чаплинский явился на сейм для оправдания и представил несколько свидетелей, в том числе, конечно, и Дачевского, теперь явно перешедшего на сторону подстаросты. Выслушав обвинение он возразил:

- Я и зять мой Комаровский приказали, действительно, мальчишку высечь, потому что он говорил возмутительные угрозы; но что мальчик умер от побоев, это клевета и ложь, представленные мною свидетели опровергнут это обвинение.

Свидетели показали, что мальчишку высекли в меру, а умер он неизвестно от чего.

Сенат признал Чаплинского по суду оправданным.

Третий пункт обвинения - похищение невесты, суд даже не стал рассматривать.

- Невеста ваша добровольно вышла за другого, - ответили Хмельницкому, - и вам не остается ничего иного, как тоже искать себе другую.

Хмельницкий вышел с сейма опечаленный, растерянный, у него оставалась одна шаткая надежда на всегдашнего его покровителя, короля Владислава.

- Что же вы думаете теперь предпринять? - спросил его знакомый шляхтич, участвовавший на сейме.

- Пойду просить защиты у короля, - отвечал Хмельницкий.

- Навряд ли король может оказать вам защиту, - насмешливо отвечал шляхтич, - ему самому на этом сейме не повезло. Он поддерживал просьбу казаков на освобождение Украины от постоя, и эту просьбу сейм отвергнул. Мало того, сейм еще увеличил поборы в пользу войска. Всякий старался на сейме сказать королю что-нибудь неприятное. Епископ Гнешов резко обвинял его в пристрастии к иноземцам и в неприязни к дворянству. Король так огорчился, что тут же в собрании заплакал, встал и ушел, не дождавшись конца сейма.

Хмельницкий распрощался со шляхтичем и, мучимый невеселыми думами, отправился в королевский дворец. Он сознавал, что от панов ему ждать нечего, знал и бессилие короля, мало рассчитывал на его поддержку, шел к нему только для очистки совести. Он слишком живо чувствовал на самом себе притеснения и угнетения, господствовавшие на Украине. Без приюта, выгнанный из родного угла, стоившего ему столиких забот и трудов, оттолкнутый старостой Конецпольским, которому он и отец его всю жизнь служили, - теперь более, чем когда-нибудь, он способен был сочувствовать народному движению. На сейме он наглядно ознакомился с порядком судопроизводства, увидел, как легко подкупить депутатов даже не деньгами, а только красноречием, умением поставить ловко вопрос, и здравый смысл подсказывал ему, что при таких порядках справедливое решение дела не всегда возможно. Он чувствовал в себе достаточно и сил, и энергии, чтобы стать во главе этого притесненного, угнетенного народа, и все-таки что-то тянуло его к панам, все-таки, идя к королю, он колебался, он желал, чтобы король заступился за него, принял его под свое покровительство и дал ему возможность добиться своих прав. Если бы король хоть слово сказал ему в утешение, если б подал ему какую-нибудь помощь, он, может быть, остался бы тем же зажиточным паном Зиновием, владельцем хутора Суботова.

В богатой приемной королевского дворца Хмельницкого встретил канцлер Оссолинский. Это был высокий уже не молодой человек с холодными, даже суровыми чертами лица, не утратившим его красоты. В его голубых глазах светился ум; изящные манеры, полные достоинства, обнаруживали светского человека.

- Пан Хмельницкий желает видеть его величество? - осведомился канцлер. - Могу я знать, по личному или общественному делу?

- На этот раз по личному, пан государственный канцлер, - отвечал Хмельницкий.

- В таком случае не смею предлагать пану советов, - осторожно проговорил канцлер. - В личных делах я не считаю себя в праве быть посредником, хотя и слышал кое-что о постигших пана Зиновия несчастьях. Могу только заметить, что сегодня его величество мене чем когда-либо способен выслушать пана. Лучше бы отложить аудиенцию до другого раза.

- Я не могу долго ждать, - проговорил Богдан, - так как тороплюсь уехать из Варшавы.

- Как угодно пану Хмельницкому; я доложу его величеству. Но сперва еще один вопрос.

Оссолинский понизил голос.

- Каковы дела на Украине? Уверен ли пан Хмельницкий, что если бы королю понадобилась помощь казаков, то он мог бы поднять людей?