Богатыри не мы. Устареллы

Когда стрельцы ушли, забрав то, что было им надобно, остались селяне в замешательстве. То порывались бежать куда глаза глядят, то запирались в избах, перекладывали добро свое да причитали. Но никто так и не сдвинулся с места. Порешили так: все, что есть ценного, припрятать в лесу, на дальних заимках, и сидеть ждать. Как только ляхи явятся – удирать в лес. Летом можно было бы собраться и сразу уйти, но осенью как в лесу прожить, да с детями? Уговорились еще поставить дозор в бане на окраине села – оттуда всех, кто по дороге идет, видно – и вести там наблюдение поочередно. Дозорных же вооружить самострелами, – вдруг чего? С наступлением зимы, говорили – скоро поедем, вот только мороз посильнее ударит и санный путь откроется. Когда ударил мороз, говорили – подождем, пока морозы спадут, а то уж больно холодно, до костей пробирает.

Ляхи явились внезапно, откуда их не ждали. Когда лед сковал реки, прошли они по руслам, как по дороге. Дозорные и не могли за ними там уследить вовремя. На беду, когда они услышали крики да увидели, как чужаки едут по замерзшей Ущине, то пустили в них из-за кустов несколько стрел. Вроде бы даже кто-то из ляхов упал на снег прямо из седла – убитый ли, раненый ли, не разобрали. Вслед дозорным грохнули пищали, но ни в кого не попало. Впрочем, это уже было неважно. Живыми и нетронутыми в тот день остались лишь те, кого не было в селе, кто ушел навестить родню на дальний конец озера или, заслышав крики, успел убежать, едва накинув тулуп, в ближний лес. Что сталось с остальными – об этом даже думать боялись потом, не то что говорить.

Ляхи быстро вошли в село и тут же принялись грабить и насильничать. Входили в избы, убивали тех мужиков, кто поднимал на них вилы. Задирали подолы женкам, а визжащих девок так и просто тащили за косы в исподних рубахах по снегу. И смеялись притом. А еще брали в избах и дворах все, что им нравилось. Все делалось деловито и так, как будто творили это ляхи каждый день. И такой крик по селу поднялся! Поняли люди, что напрасно стрельцов не послушались, да поздно было. А ляхи меж тем стали стаскивать все награбленное в одну кучу, а людей сгонять в гурт, как стадо. Тут же сгоняли и мычащую скотину. Горели, дымились подпаленные избы. Успел батюшка добежать до храма, ударил на всю округу тревожный колокольный набат. Услыхали его в соседних селах, встрепенулись, но недолгим он был – убили батюшку из пищали, так и повис он на вервиях колокольных, качаясь. В храм тоже ворвались ляхи, вынесли все ценное, а храм подожгли. С образов срывали оклады и бросали лики святые в огонь.

И выехал к людям, наконец, предводитель войска ляшского, воевода королевский и староста оршанский, сам Филон Кмита. Грузен он был не в меру, одет богато, по перстню с камнем на каждом пальце имел и восседал на большом коне откормленном. И лицом был он не как черт из пекла, а как обычный человек, и хуже того – ежели одеть его в простую одежку, то не отличить было Кмиту от крестьянина какого, толстоват только. Оно и понятно, ведь родился он литвином, а не чудищем заморским. А что когда-то литвины и русь были все равно что братья, не все еще позабыли. И так, видать, стыдно было ему пред ляхами за эту свою похожесть, что делал он все, чтобы его в ней не заподозрили. По делам же его впору было Кмите в аду гореть, в самом глубоком котле вариться, и никто не поверил бы, что еще не так давно был он веры православной и только третьего года как перешел в латинскую.

Выехал Кмита пред людьми, посмотрел на них брезгливо так и сказал приспешникам своим:

– Ўсё быдла сабралі?[1]

Те заискивающе закивали в ответ.

– Так падзяляйце, чаго ўсталі?[2] – махнул Кмита рукой.

Люди видели жест тот и поняли, о чем он. И завыли. Ибо означало это, что все, кого можно забрать в полон, будут отобраны и никогда им не встретиться более со своими родичами любимыми. Крик и плач поднялся над селом, но ляхам он не особо мешал. Детей постарше, парней молодых и девок отделяли они от гурта и оттесняли в сторону, остальных же загоняли в большой сарай, где хранилось когда-то сено, стрельцам отданное. Набили туда народа, как огурцов в бочку, не продохнуть. Люди сперва понять не могли, зачем это, но, когда остатками сена стали ляхи обкладывать стены да затворили ворота на засов, поняли.

– За что?! За что?! – кричали люди и молили пощадить хотя бы детей.

– Як за што? – удивился Кмита. – Забыліся, чые вы халопы? Забыліся, хто ваш гаспадар, якому вы кланяцца павінны? Забыліся, што ў дзённым пераходзе адсюль на поўнач, на беразе стаіць каменны крыж са слупамі Гедзімінавымі, які пастаўлены на памежжы Вялікага княства ліцвінаў?[3]

Притихли люди, только молитву шептали. Ничего этого они не ведали. Веками жили они тут, на своей земле, и ни про каких хозяев да князей литвинских слыхом не слыхали.

Но Вода помнила все.