Богатыри не мы. Устареллы

У облицованного щербатым камнем дома бородатый мужик в зипуне и низкой казачьей папахе, ухватив под мышки другого – босого в одной исподней рубахе, тащил его подальше от входа. Выбрав место посуше, бросил босоногого там, выпрямился, перекрестился.

– Э-эй, шайтанов сын! – не стерпел Ходжа. – Скажи, во имя истины, как можно так неуважительно обходиться с усопшим? Да как тебе на ум пришло покойника волоком из дома таскать да посреди дороги бросать? Пустой души ты человек! Несчастный ты!

– Отвяжись, басурманин! – отмахнулся холоп, но, заметив, что позади Ходжи осадил коня благородный господин, обратился уже к нему с поклоном: – Помилуйте, ваше превосходительство! Вот секунд-поручик Хлобыстев Петр Матвеевич преставился. Супруга его, Полина Ермолаевна, приказали сюда его благородие волочь. Он вот-вот в прах обернется. Пламя-то хоть глазом и не видать, а боязно – вдруг дом подожжет? Тащить-то его тащу, а у самого думка одна – а ну как в руках пыхнет! Боязно, ваше превосходительство. Помилуйте Христа ради! Ему теперь все едино, а нам, коли бог даст, еще… А прах я соберу, и завтра в церкву на отпевание, а опосля и на кладбище – все чин по чину. Ныне так многие делают. Времена нынче лихие, ваше превосходительство.

Еронкин был мрачнее тучи, гневом воспылали его глаза, но выслушал молча.

Неожиданно встревожились кони, принялись морды воротить да на дыбы вставать. Покуда усмиряли ретивых, покойника дымом обволокло, и стал он шипеть, потрескивать, чернеть на глазах и без единого всполоха сгорать быстро, аки порох. Спустя миг на мостовой лишь смрадная труха осталась.

– Господи, твоя воля! – ополоумев от увиденного, воскликнул Прохор.

Граф ударил шпорами коня, поскакал прочь. Не о чем стало говорить с мерзавцем холопом, да и не о ком. Подумалось Еронкину, что вот так же супруга его возлюбленная сгорела вмиг на дочериных глазах. Сдавил граф поводья всей крепостью руки, стиснул зубы, дабы рвущийся из груди стон не нашел пути наружу.

– Спуску не дам! – процедил он сквозь зубы.

6. В управе

В губернской управе застал Еронкин генерал-фельдмаршала Салтыкова озабоченным скорыми сборами. Недосуг губернатору было принимать воротившегося из посольства графа, однако долг обязывал. Принял, а сам то и дело портьеру пальчиком отодвигал да в окно поглядывал – подали ли экипаж к парадному.

Еронкин окинул старика фельдмаршала оценивающим взглядом. Не таким его помнил. Одряхлел, осунулся, в глазах уныние, беспокойство, страх. Не тот стал вояка. Не тот.

В былые времена Салтыков обласкан был и воинской удачей, и царственными особами. От двух государей имел в награду по золотой шпаге в бриллиантах. Отличался прозорливостью, широтой мысли, крепостью ума и духа, страстным желанием во всем непременно иметь полную викторию.

– Вам ведь, граф, отпуск полагается, – покончив с делами, сказал Салтыков. – Так поезжайте, голубчик, в имение ваше. Бывал я в тех краях проездом – на Шереметьевской даче. Очарован тамошней природой, климатом. Поезжайте, Евграф Данилович. Я вот тоже думаю здоровье поправить – в Марфино отправляюсь.

– Дня на три, – спустя мгновение добавил генерал-губернатор, уловив хлесткий, как пощечина, взгляд Еронкина.

«Бежит, крыса! Воистину пережил старый хрыч свою славу на многие лета», – подумал Еронкин, но вслух ответил:

– Повременю с отпуском, Петр Семенович. Послужить отчизне желание имею, дабы вскорости очистить Москву от скверны.

– Похвально, граф, – проговорил старик с ухмылкой. – Москве от вас прок будет.

Он подошел к столу и нарочито переложил бумаги графа с места на место, намекая, что имел удовольствие прочесть повеление государыни-императрицы, где о доблестях Еронкина в делах посольских сказано не слишком лестно.

– В канцелярии получите бумаги о назначении, – объявил генерал-губернатор, – а теперь позвольте откланяться. Пора.

7. На Остроженке

До дома Еронкина на Остроженке добрались затемно. Еще проезжая мимо мельницы, слышали собачий вой – жалобный, протяжный, и не мог Евграф Данилович отделаться от мысли, что это из его двора доносится. Оказалось – нет, не его животина надрывалась, соседская.

– Отчего кобель скулит? – первое, что спросил граф у лакея Митяя.

– Чует, – таинственно ответил тот.

– Что чует-то?

– Приметил я, ваше превосходительство, что перед тем, как кому на нашей улице загинуть, кобель выть принимается. И ничем его, шельму, не угомонить – не жрет, не пьет, а морду кверху и скулит. Чует близкую чью-то погибель.

– Эка ты мне, брат, жути нагоняешь, – хмыкнул граф и, кивнув в сторону Ходжи, распорядился: – Приготовь гостевую для… считай, господина титулярного советника Ходжи, запамятовал, как его по батюшке, Матренина. Прими как подобает. Ни в чем отказа быть не должно. И ослу место в конюшне определи. Понял?

– Да как не понять, ваше превосходительство? В лучшем виде устроим, не извольте беспокоиться.

Вороны, что облепили ясень у дороги, отчего-то вдруг встревожились, рты разинули, карканьем затмили на миг собачьи стоны. Захлопали вдруг крылья, сорвалась вся стая с насиженных мест и темной тучей устремилась прочь, к реке.