Богатыри не мы. Устареллы

– Смотри, друг Гонга, мы поспели в самый разгар свадьбы или похорон, так что без куска хлеба не останемся. Будь то поминки или праздничный обед, главное – сытная еда, которая позволит долго сохранять тепло в душе и теле. И ты носа не вешай, мой мудрый друг. В деревне всегда найдется охапка сена для странствующего с добрым человеком ишака.

Пройдя еще с полсотни шагов, путник увидел обозы, драгунов и кухарок у костров на пригорке. Разглядел и дворянина в богатых одеждах, в накинутом на плечи походном плаще, в шляпе с пером, в ботфортах с золотыми шпорами, с саблей на поясе.

– Нет, друг Гонга, тут дела иные. В деревню пожаловали бравые ратники и благородный господин. Обозы полны, а обед на кострах готовят. Видать, проездом и издалече, а корчмы-то в деревне нет.

– Здоровья и преуспеяния собранию, – кланяясь в пояс, сказал Ходжа, когда осел дотащил его до толпы.

Если бы не способ передвижения путника, то и особым вниманием его бы нигде не одаривали, однако и само животное в этих краях – редкость, а уж чтоб за хвостом его тянуться, то и вовсе невидаль. А ну-ка попробуй за конский хвост ухватись. Лягнет, так и кувыркнешься! Ходжу тут же окружила детвора. Конечно, их интересовал осел, а не его смуглолицый хозяин. К животному боязливо прикасались пальцами, трогали за уши, гладили по загривку, сюсюкались и корчили рожицы, но за хвост взяться так никто и не решился. Гонга невозмутимо сносил чрезмерное внимание к собственной персоне. Наученный опытом осел знал, что стоит немного подождать, и эти простофили непременно угостят его чем-нибудь вкусным.

– Папенька! Не может быть, папенька! – вдруг долетел из саней слабый голосок.

Граф, равнодушно отнесшийся к появлению странного каравана, беседовал со своим ординарцем, а заслышав зов барышни, вздрогнул, медленно, будто давая себе время сообразить – не ослышался ли, повернул голову.

– Маша?! – воскликнул он с полным удивления видом. – Господи, Машенька, дитя мое! Как?.. Откуда?.. Воистину, неисповедимы пути господни! – Он бросился к саням. Спустя мгновение барышня уже висела на графе, охватив того за шею, и плакала навзрыд, взахлеб шептала родному человеку что-то выстраданное, личное.

– Полноте, – поглаживая дочь по спине, приговаривал Еронкин. – Все будет хорошо…

– Не часто тебе, Ходжа, доводится зреть то, что трогает твое очерствевшее сердце, – бормотал путник. – Ты передал красавицу в надежные руки и теперь будешь следовать за драконом, куда бы тот ни направился.

Отец и дочь долго сидели на завалинке одинокого амбара. Мария Евграфовна, поминутно утирая слезы, поведала графу о черных птицах, заполонивших Москву, о том, что графиня-мать, как и многие, обратилась в прах, велев перед кончиной уезжать в Шопино. Рассказала, как гусарские офицеры, отправляющиеся на юг, на войну с османами, разрешили им с няней ехать подле под надежной защитой. Как настигла их в пути птица, как гусары один за другим сгорали, охваченные незримым пламенем, как спас ее от неминуемой погибели добрый странник, разговаривающий с ослом.

Еронкин слушал дочь, и лицо его мрачнело, в глазах трепетала влага, а память уносила графа во времена, казавшиеся теперь безвозвратно далекими:

«Зная характер ваш, мой драгоценный супруг, – говорила перед отъездом графиня, – полагаю, что государыня императрица отправляет вас с посольством не иначе как войну развязать. Сделаете вы это непременно быстро, воротитесь скоро, а частые переезды способны лишь подорвать и без того хрупкое здоровье мое. Так что отправляйтесь, граф, один, а мы с дочерью вашей дождемся вас в Москве».

– Здоровье подорвать… – едва слышно прошептал Еронкин.

К радости старика крестьянина, граф принял приглашение пройти в избу и отобедать в горнице за столом с чаркой медовухи. Для барышни Марии Евграфовны хозяйка заварила чаю на зверобое, а кухарки принесли из обоза бубликов.

Граф велел позвать спасителя дочери, а ослу его овсу задать не скупясь.

В настроении Еронкин пребывал подавленном. Обрушились на его голову разом два скорбных известия: о кончине возлюбленной супруги и о великом бедствии в Москве.

Путник обтер сапоги о сугроб у плетня, стянул с головы малахай, вошел в избу, поклонился. Лицо с непривычки обдало жаром. В печи потрескивали дрова, пахло торфом, березовой смолой и зверобоем. Сквозь маленькую, в два бревна, оконницу из бычьего пузыря в горницу лился тусклый свет. В углу под закопченными образами колыхался огонек лампады. Ножки дубового стола и скамей вокруг утопали в земляном полу.

– Как звать тебя, добрый человек? Откуда и куда путь держишь? – спросил граф, едва успевший до прихода путника опорожнить чарку медовухи. По правую сторону от отца Мария Евграфовна, ухватив обеими руками глиняную чашку, тихонько дула на кипяток. Хозяйка в фартуке поверх сарафана хлопотала у печи.

– Ходжа Насреддин. Родом из Бухары, – вновь поклонившись, ответил путник. – Иду за ишаком из Хорезма в родные земли моей матери – Матрены Егоровны.

Граф немало удивился сказанному. Это ж куда только русских баб судьба не забрасывает!