Богач, бедняк. Нищий, вор

— Я обречен, — ответил Бойлен издевательски-мелодраматичным тоном. — Я прикован к этой скале, и орел клюет мою печень. Ты знаешь, откуда этот образ?

— Прометей.

— Скажите пожалуйста! Вы тоже проходили это в школе?

— Да. — Ему хотелось добавить: «Я еще и не то знаю, мистер».

— Бойся привязанности к семье! — воскликнул Бойлен. Он уже допил свое виски и подошел к бару налить себе еще. — Надо осуществлять их надежды. На тебя давит бремя обязательств перед семьей, Рудольф? У тебя есть предки, чаяния которых ты не смеешь не оправдать?

— У меня нет предков.

— Настоящий американец, — заметил Бойлен. — А вот и сапоги.

В комнату вошел Перкинс, неся высокие болотные сапоги, полотенце и пару светло-голубых шерстяных носков.

— Положите все, пожалуйста, Перкинс, — сказал Бойлен.

— Хорошо, сэр.

Перкинс поставил сапоги возле Рудольфа, полотенце повесил на ручку кресла, а носки положил рядом на край стола.

Рудольф снял свои мокрые заштопанные носки и хотел сунуть в карман, но Перкинс тут же забрал их. Рудольф не понимал, что Перкинс станет делать в таком доме с парой мокрых заштопанных бумажных носков. Он вытер ноги полотенцем, пахнувшим лавандой, и надел принесенные ему носки. Мягкая шерсть. Он встал и натянул сапоги. На одном колене зияла треугольная дырка. Рудольф решил, что будет невежливо на это указать.

— Точно по мне. — Пятьдесят долларов, подумал он. Не меньше. В этих сапогах он чувствовал себя почти д’Артаньяном.

— Я купил их, кажется, еще до войны, — сказал Бойлен. — Когда от меня ушла жена, я думал, что начну рыбачить.

Рудольф бросил на Бойлена быстрый взгляд, проверяя, не шутит ли он, но в глазах его собеседника не было ни искринки юмора.

— Для компании завел собаку, огромного ирландского волкодава. Отличный пес. Он у меня пять лет был. Мы друг к другу необыкновенно привязались. А потом кто-то его отравил. Вместо меня. — И Бойлен коротко рассмеялся: — Да, у меня, должно быть, есть враги. А может, он просто гонялся за чьими-нибудь курами.

Рудольф снял сапоги и держал их, не зная, что с ними делать.

— Положи их куда-нибудь, — сказал Бойлен. — Перкинс перенесет их в машину, когда я повезу тебя домой. Боже, да они, кажется, порваны! — воскликнул он, увидев дырку.

— Ничего, я отдам их в починку, — поспешно сказал Рудольф.

— Нет, я попрошу Перкинса, и он сам приведет их в порядок. Он обожает чинить. — Это прозвучало так, будто Рудольф лишит Перкинса величайшего удовольствия, если будет настаивать на том, чтобы самому починить сапоги. Бойлен снова подошел к бару и добавил себе виски. — Хочешь посмотреть дом, Рудольф? — Бойлен все время называл его по имени.

— Да, — ответил Рудольф. Ему было любопытно, что Бойлен называет оружейной. Он видел только одну оружейную — в Бруклине, на легкоатлетической встрече.

— Идем. Это поможет тебе, когда ты сам станешь предком. Будешь знать, как досадить своим потомкам. Возьми с собой свой стакан.

В холле стояла большая бронзовая скульптура — тигрица, вцепившаяся когтями в спину буйвола.

— Искусство… — задумчиво произнес Бойлен. — Будь я патриотом, мне следовало бы отдать ее переплавить на пушку. — Он распахнул створки огромной двери, украшенной резными купидонами и гирляндами. — Бальный зал. — И включил там свет.

Комната была, пожалуй, не меньше гимнастического зала в их школе. С высокого потолка свисала закутанная в простыню огромная хрустальная люстра. В люстре горело лишь несколько лампочек, и свет сквозь простыню был мутный и слабый. Вдоль отделанных расписанными деревянными панелями стен стояли ряды стульев, накрытых чехлами.

— Отец мне рассказывал, что мать однажды пригласила сюда на бал семьсот человек. Оркестр играл вальсы. Двадцать пять вальсов подряд. Ничего себе, правда? Ты все еще играешь «У Джека и Джилл»?

— Нет, — сказал Рудольф, — нас нанимали на три недели, и они кончились.

— Прелестная девушка была с тобой… как ее имя?

— Джули.

— Ах да, Джули. Я ей не понравился, верно?

— Она мне этого не говорила.

— Передай ей, что я считаю ее прелестной, хорошо? Хотя это мало чего стоит.

— Передам.

— Семьсот человек, — повторил Бойлен. И завальсировал, делая вид, будто держит партнершу. При этом виски выплеснулось из стакана ему на руку. — Я был нарасхват на балах дебютанток. — Он достал из кармана платок и промокнул руку. — Закачу-ка я, пожалуй, сам бал. Накануне Ватерлоо. Об этом ты тоже знаешь?

— Да, — сказал Рудольф. — Офицеры Веллингтона. Я видел Бекки Шарп. — Он и Байрона читал, но не хотел выпендриваться перед Бойленом.

— А «Пармскую обитель» ты читал?

— Нет.

— Прочти, когда станешь постарше, — сказал Бойлен, оглядывая в последний раз смутно освещенный бальный зал. — Бедный Стендаль, гнивший в Чивитавеккье, потом умерший невоспетым, оставив потомкам закладные.

«Прекрасно, — подумал Рудольф, — значит, ты все-таки прочел хоть одну книжку». Но в то же время он был польщен. Ведь с ним вели литературный разговор.