Бог жесток

Она дышит, но на голос и прикосновения не реагирует. Неужели конец? Почему больше не ощущаю ее присутствия?

Чем бы себя занять? Возвращаюсь в прихожую, собираю рассыпавшиеся медикаменты. Маленькая картонная коробочка кажется мне подозрительно легкой. Так и есть, пуста. Что же тогда делает здесь? Краем глаза улавливаю название. Ничего не сопоставляю и ни о чем не думаю. Бригаду врачей встречаю на лестничной клетке.

Белые халаты, шприцы, электрошок, массаж сердца… Срочно в реанимацию!

Захлопываю за собой дверь и спускаюсь вниз рядом с носилками. Когда женщину загружают в салон реанимационного микроавтобуса, она приоткрывает глаза, равнодушным взглядом обводит склонившихся над ней. Из размытых желтых пятен, в которые превратились человеческие лица, узнает мое, касается моих пальцев своими, холодными, сведенными судорогой. Трудно говорить — язык, губы точно после заморозки, каждый вздох — невыносимая боль. Скорее бы все это кончилось…

— Кеша и Зоя… Я догадывалась… Ничего не говорила ему…

Сирена растворяется в монотонном городском шуме.

Глава 13. БОЛЬШИЕ ЛЮБОВИ

Я ощущал себя злым демоном. Куда бы я ни влезал, везде людей начинали преследовать несчастья. Я вспомнил незнакомца в кожаной куртке, за которым погнался по ошибке и для которого забег этот обернулся смертью под колесами автомобиля; я вспомнил жизнерадостного Семушку, в кишках которого уже цинично покопались мясники из судмедэкспертизы; я вспомнил услугу, которую оказал Светлане Пастушковой, развязав ее, и такая свобода передвижения привела к гибели моего одноклассника. Я думал о Тамаре Ивановне Белецкой, и, если бы верил в Бога, я бы молился за ее спасение.

Мою ключицу обхватили напряженные крючковатые пальцы. Я обернулся. Это был Иннокентий Георгиевич с авоськой овощей с рынка.

— Что вы здесь делаете, молодой человек? — обратился он ко мне своим типично неприязненным тоном. — У нас же не было договоренности, чтобы вы самолично являлись сюда.

Крутанув плечом, я сбросил руку старика.

— Вашу жену только что увезла «скорая».

— Тома? — Побледнев, он отшатнулся назад.

Авоська шмякнулась на асфальт, по тротуару покатились крупные свежие помидоры.

— Как?.. Почему?.. — прибавил он, слепо шагнув мимо меня. — В какую больницу ее увезли? Я должен быть там…

— К ней никого не допускают, — ответил я. — Что-либо предпринимать сейчас бессмысленно, только ждать и надеяться…

— Положение настолько серьезное? — Белецкий больше не мог крепиться, бесстрастность и холодность рассудка изменили ему, сдержанность в проявлении чувств обернулась паническим страхом перед неизбежным. — Если с Томой что-то случится, я не смогу дальше жить. Я один, совершенно один, оставьте меня!

Но это было не требование, даже не просьба, а жалкое признание одинокого старого человека.

— Вам не следует оставаться одному, — сказал я, чувствуя, какое грязное неблагодарное дело ждет меня впереди.

— Я не нуждаюсь в ваших утешениях, — неожиданно огрызнулся отставной генерал, расправив плечи. — Вы сделали много, очень много, и за это я вам безмерно признателен, но оставим разговоры на потом, когда наступит ясность с состоянием Томы. Или вы припасли что-то еще?

Я не торопился отвечать.

— Терпеть не могу недомолвок и неопределенности, это принцип всей моей жизни, и никогда я от него не отступал. — Иннокентий Георгиевич поднял с земли изрядно похудевшую авоську и направился вдоль дома в сторону автобусной остановки. — Проводите меня до больницы и можете говорить все, что вы раскопали по этому делу. Вижу, что мне будет неприятно, но я готов принять любой удар судьбы. После того, что случилось за последние дни…

— И последние тридцать лет, — добавил я.

Белецкий принял мое замечание стойко, не взглянув на меня, он продолжал свой путь.

— Никогда не думал, что моя жизнь станет для кого-то открытой книгой, — произнес он.

— Тем не менее это так, — сказал я. — Вы действительно любили Зою Стрелкову?