Бог жесток

— Тогда где же она находит киллера, чтобы отделаться от Солонкова? — спросил Марк Абрамович. — И не пытайтесь убедить меня, что она застрелила любовника и воспитателя собственноручно. Я не собираюсь защищать Алину, однако у нее есть алиби, которое могу подтвердить я сам. В момент убийства Жемчужная находилась в воздухе, летела из этого города в Москву, а ваш покорный слуга лично встречал ее в аэропорту. Может, она и гениальная актриса, но находиться одновременно в двух местах…

— Киллера в данном случае мог нанять Пастушков, — сказал я.

Адвокат утомленно вздохнул.

— Вы вступили в область догадок, а это занятие неблагодарное. Лучше, чтобы покончить со всем этим, я сообщу вам кое-какую информацию. Опять друзья в милиции подсобили. Пригодится вам, нет ли, не знаю. Все о том же злополучном убийце. Насколько вы помните, погода тогда была дождливая, а почва у дома Пырина вязкая. Следы отпечатываются прекрасно. Там обнаружили множество следов, но некоторые оставлены не Пыриным и не Солонковым. Обувь большого размера, каблук стоптан. Убийца не особо тяжелый, двигается легко, широкой походкой. На месте, где был застрелен Солонков, сплошное месиво, словно там сначала была потасовка. И именно там в грязь оказалась вдавлена пластинка с таблетками радедорма. Есть все основания полагать, что она выпала из кармана убийцы. Во всяком случае, на ней нет отпечатков ни Солонкова, ни Пырина. Убийца, или наркоман, или человек, страдающий расстройством сна.

Я не имел ни малейшего понятия, где искать киллера, большая вероятность, что он уже покойник; меня интересовала дальнейшая судьба Алины Жемчужной, о чем я напрямик спросил Сандлера. Он невозмутимо взглянул в принесенный официантом счет, расплатился за столик и, уже выбравшись на улицу и погружая свое холеное тело в припаркованный у дверей ресторана серебристый «лексус», удовлетворил мое любопытство.

— Не так-то все скоро, господин Галкин. Сначала необходимо проверить каждую мелочь, а уж потом… Во всяком случае, вам дадут знать. Спасибо за сотрудничество, прощайте…

Глава 12. ОБЪЕКТ ВОСХИЩЕНИЯ

Частые удары по голове не проходят бесследно. На подступах к подъезду меня затошнило, и я рванул за ближайший гараж, где, припечатавшись лбом к холодному железу, задергался в рвотных конвульсиях. Полегчало. А может, мне только так показалось. В этот момент я вдруг заметил, что стою одной ногой на плоской коробке из-под «Птичьего молока», которую под тяжестью моего тела уже наполовину засосало в грязь. И тут я вспомнил, что именно за этим гаражом я хоронился перед пальбой в моей квартире, что именно эту коробку вручила мне при последней нашей встрече Зина Куличок и что именно эту коробку я обронил, заснув вчерашним утром на этом месте. Я извлек коробку из чавкающей каши, отер ее о стену гаража и направился домой, неся неожиданную находку в вытянутых руках и воротя в сторону нос от впитавшегося в картон запаха мочи. Вряд ли со стороны я походил на пылкого влюбленного, спешащего на романтическое свидание с дамой сердца.

Квартира была опечатана. Не раздумывая я отодрал всю эту бумажную шелуху с гербовыми печатями и незаконно проник в свои хоромы. Хотел напиться и из ностальгических побуждений набить желудок килькой в томатном соусе, но передумал, не разуваясь, прошел в комнату и вытряхнул на диван содержимое коробки. В ней хранились письма без конвертов, все от Зои Алексеевны Стрелковой, все адресованные Лене Стрелковой, все начинались обращением: Моя дорогая дочкаи заканчивались подписью: Твоя любящая мама. У непосвященных могло сложиться впечатление об идиллии и гармонии, но я знал, что это не так. Напряжение чувствовалось в каждой строчке, каждой фразе. Это не была обычная переписка между родственниками, скорее — какая-то уродливая практика в эпистолярном жанре, когда напыщенность изложения кажется смешной и глупой, а от прочитанного между строк становится жутко: здесь и истерические упреки, и смертельные обиды, и черная горечь, и припозднившееся раскаяние. Это были письма сумасшедшей. И все же я внимательно прочитал их.

Письма отправлялись раз в три-четыре месяца, и по ним я прослеживал течение неизлечимой психической болезни. Зимой все было плохо и беспросветно, и Зоя Алексеевна с садистским злорадством предупреждала дочь, что намерена свести счеты с жизнью, подолгу рассуждая о способах самоубийства; зато к весне погода менялась, и вместе с оживающей природой к жизни возвращалась сама женщина — теперь на нее сходила высшая милость, душу переполняла любовь ко всем людям и божьим тварям.

Иногда писем не было по полгода и больше, но из последующих я узнавал, что Зоя Алексеевна находилась на принудительном излечении в больнице. Оставалось загадкой, как она при страшном диагнозе — шизофрения — умудрилась проработать в школе всю жизнь. Раскинув мозгами, я пришел к выводу, что многолетний педагогический стаж — также плод больного воображения женщины.