Бог жесток

— Я ж его еще таким помню, — пьяным жестом он указал на ножку стола. — Бегал, пищал, быват, махорку у меня стянет. Выдеру, что несколько дней не встает. Но любя ж, по-отцовски. Зато попробуй кто его на улице тронь, живо шею намылю. И самого драться учил, где не кулаками, то дубьем да булыжником, так, что детины великовозрастные от него бегали. Воспитывал, одним словом… А ума, сопляк, так и не набрался. Добрый какой-то рос, мягкотелый… И не знаю, в кого таким уродился, в мать, что ль, свою, б…? Случалось, наподдает кому по ребрам, а потом мучится, прощенья бежит просить… А окончательно в тряпку превратился, когда Ленка соседская родилась. Однажды, было ему лет десять, и спрашивает меня, мол, почему у него сестренки нет? Что еще за мысли для пацана? Да он и раньше, про мать, бывало, заладит, где она да где? Надоело мне слушать, знаю, от б… одни беды, и порассказал ему, что мать его — шлюха и погань, и давить таких надо, а если еще раз заикнется обо всех этих суках, высеку, и живого места не останется. Припомнил мне, стервец, когда подрос, с Ленкой соседской амуры начал крутить. Застал их целующимися на сеновале, назвал ее б…, как и мамашу ее, училку хренову, так мой меня… Думал, насмерть забьет. Отплатил за заботу, хлеб-соль… И в город из-за нее сбежал, мозги в институтах засорять, воровать учиться… Жил бы как все нормальные люди, глядишь, до старости бы дожил. Ух, б…, ненавижу!

Самый нормальный человек, засыпая, раскачивался на табурете передо мной. Я же подумал об Александре Солонкове. Вор, убийца, киднеппер, но я не мог назвать его закоренелым негодяем. Воспитанный (?) спившимся полусумасшедшим отцом в атмосфере насилия и исступленной ненависти к противоположному полу, Александр Солонков был способен на сильную привязанность, сострадание и большую любовь. Не искупают ли эти его качества хотя бы части совершенных им грехов, и если есть мир загробный, возможно ли, что мятущаяся душа обретет в нем покой?

От перепоя Петр Евсеич мог умереть, но я не ощущал угрызений совести, что сам сознательно приближаю его смерть. Я привык сталкиваться с человеческой грязью, выставлять в качестве противоядия от нее деланое равнодушие и цинизм, и отец Александра Солонкова был не тем человеком, который разбудил бы во мне сострадание и жалость, такие естественные чувства. Я пихнул ему в руки бутыль со словами: «Лакайте, поминайте».

— И помяну! — взревел Петр Евсеич. — За тебя, сын! Пусть земля этим… как его… будет!

Самогон забулькал в его глотке.

Швырнув опустевшую бутыль на этот раз не в меня, а в дальний конец комнаты, хозяин опять зарычал:

— Не знаю тебя, чужак, а с кем-то поговорить надо, душу, типа, излить. Ты вот и послухай, авось чего ценного я скажу. Видел я ту самую сволочь, что сына на тот свет отправила. Не веришь, сопляк, а мне виднее. Сам он сюда приезжал на днях, о сыне спрашивал. Здесь, как с тобой, сидели, за жизнь толковали. Напоил он меня сильно, вот и забыл я его харю бандитскую. Помню лишь, представился дружком Сашкиным давнишним, все про него выпытывал. По манерам — урка уркой. На тебя похож чем-то…

До меня стало доходить, что речь действительно идет обо мне. Долгий запой окончательно лишил Петра Евсеича памяти. И пьяный бред в расчет брать было нельзя.

— С чего же вы взяли, что тот самый урка и убил вашего сына? — устало спросил я.

— Головой потому что думаю, а не хером, как мой балбес покойный, — жарко заявил седобородый. Принятая доза встряхнула его, рассеяла недавнюю похмельную сонливость. — Искал он Сашку, и все тут! Небось после отсидки мой сынок опять во что-то ввязался, а этого… вроде тебя… в подельники взял. Провернули они дело на пару, мой тут дружка своего и кинул. Сбежал с добычей. И знаешь, почему я так думаю, и ни ментам не сказал, ни… Объявлялся здесь Сашка незадолго до смерти, еще до того, как урка здесь околачивался. Принял я в тот день здорово, о чем толковали, почти не помню. Кажется, на машине он был, как будто фары неподалеку горели. И шибко взволнован, что ли… Просил ключ от сторожки лесной, мой брат покойный лесником был, застрелился по-пьяни, с тех пор и пустует… Ну я и дал, надо же сына выручать, если менты поганые или кто там еще ловют… Смекнул, схорониться ему там надобно, покуда не утихнет. А убили-то его совсем в другом месте, как эти козлы в погонах рассказывали. Я им про дом промолчал, не видел сына черт знает сколько, еще бы столько не видеть, и все разговоры. А теперь подумываю, не хранил ли там Сашка это… награбленное? Я ж теперь наследник, и много мне не треба, на поллитру хватало б до конца дней…

Рассказ Петра Евсеича меня насторожил. Где правда, а где бред одуревшего от запоев механизатора, я судить не брался. Я гадал, почему он вдруг посвятил в эту историю меня, неужели за откровениями бородача стояло лишь банальное пьяное бахвальство?