Бог жесток

— А почему вас интересует ее отец? — насторожилась Зоя Алексеевна. — Но все равно, мне скрывать нечего. Отец Лены не был плохим человеком. Это единственное, что я могу сказать о нем. И Лена знала то же самое. Однако он умер, когда она еще не появилась на свет.

Отец Саши Стрелкова тоже считался умершим, пока не выяснилось, что он отбывал срок. Я воспринял признание Зои Алексеевны как насмешку судьбы. Не могла ли история повторяться?

Я посмотрел в глаза женщины, пытаясь определить, не лжет ли она? Меня затянуло в омут материнской безысходности и застарелой ненависти. В голову пришла любопытная мысль: не могла ли Зоя Алексеевна застрелить своего несостоявшегося зятя?

— Лена умерла, Александр убит, неужели вас совершенно не интересует судьба вашего внука, он же единственный родной вам человек? — прозвучала моя фраза так, словно я хотел пристыдить пожилую женщину.

— Мы возвращаемся к тому, с чего и начали, — очень внятно произнесла Зоя Алексеевна, и я представил ее с указкой у доски, а себя на месте какого-нибудь слабоумного ученика. — Но теперь я желаю, чтобы вы уяснили раз и навсегда. Саша Стрелков не мог быть моим внуком. Потому что… — И тут голос ее сорвался. — У моей дочери Лены не могло быть детей…

Она выскочила из комнаты, ударившись бедром о стол, уронив вазу с искусственными цветами. Оглушенный неожиданным известием, я последовал за ней.

Пересек кухню, перешел в другую часть дома и заметил дверь, оклеенную постерами времен моей юности. Я толкнул ее, перешагнул через порог и сразу же догадался, где я. В горле у меня странно защипало. Я находился в комнате Лены Стрелковой.

Мне показалось, что девушка вышла на минуту и вот-вот снова войдет сюда. На письменном столе ровной стопкой лежат книжки с потрепанными корешками, несколько учебников выпускного класса, ножницы, пачка фломастеров и заколка-банан. На тумбочке у изголовья кровати — настольная лампа и давно снятый с производства магнитофон. Одна стена завешана плакатами уже непопулярных поп-групп, другая — мягкими игрушками. Створки шкафа прикрыты, но нет сомнения, что вещи веселой доверчивой школьницы до сих пор хранятся там.

— Здесь все так же, как и при Лене, — произнесла Зоя Алексеевна, стоящая возле окна ко мне спиной. — Я захожу только поливать цветы.

Перемена, произошедшая в женщине, была столь разительна, что я некоторое время не мог открыть рот. Не мог с обычным хладнокровием задавать вопросы, не мог утешать, боясь сказать какую-то пошлость.

— Лену изнасиловали несколько человек, — первой заговорила Зоя Алексеевна, глухо, с кажущимся безразличием. — Все они знакомые Сашки, с которыми он служил в армии. Приехали к нему в гости вспомнить службу, а на самом деле пить и таскаться за юбками.

Зоя Алексеевна преподавала во вторую смену, а Лена упросила Александра взять ее на встречу армейских друзей. Молоденькая, все ей было интересно. Тот поначалу отказывался, будто предчувствовал, чем это может окончиться. Она обижалась вроде бы в шутку и так мило, забавно надувала губки, что отказать он не смог. Там она впервые попробовала самогонки, Сашка показал кулак, но тоже вроде бы в шутку, все были навеселе. Ей хотелось предстать перед его приятелями самостоятельной и взрослой, и это получалось, на нее обращали внимание, делали комплименты. Только Сашке это не нравилось, он становился все мрачнее и мрачнее. Наверное, ему что-то подмешали в стакан, потому что очень скоро, выпив «детскую» дозу, Александр «поплыл». Армейские братья не дожидались, когда он отключится окончательно, и, сменив манеры джентльменов на самцовскую похоть, набросились на Лену. Александр нашел в себе силы подняться, ударил одного, сшиб с ног второго и скорчился от резкой боли, прижимая руки к окровавленному животу. Кто-то из друзей явно погорячился, пустив в ход «перышко».

Очень скоро весть об оргии на сеновале разлетелась по всей деревне. Любая доярка, любой местный забулдыга теперь знали, что у училки по доброму, мудрому, вечному дочь — первостепенная шлюха. Лузгая семечки и хлеща стаканами самогон, поселяне задавались вопросом: чему же Стрелкова-старшая сможет научить их детей? Дети не были ангелами, но то, что позволено отпрыску колхозника, не позволено дочери сельского интеллигента.

— Родная дочь опозорила меня! — восклицала женщина, но не гнев звучал в ее голосе, а жалость и боль. — Я знала, что вся ее вина — доброта и доверчивость, но люди в это не верили. Тогда я погорячилась, сказав, что она мне больше не дочь и что отныне я не хочу ее видеть. Я не думала, что Лена воспримет мои слова так серьезно. Я ждала, что она придет и попросит прощения. Но она не считала себя виноватой. И не простила мне, что я пошла на поводу у людей… Теперь ее с соседом объединяло не одно милование, а унижение и общий позор. Они убежали. Бросили нас и убежали…