Бог смерти не любит яблоки

Он усмехнулся и чуть более расслабленно расположился на кровати, опираясь на руку. Жест казался очень человеческим, едва ли продуманным, не имеющим ничего общего с обычной функциональной скупостью, с которой двигались моды — ещё откровение этого вечера. Одно из многих.

— Но я тогда тебе поверил, да, — сообщил он неожиданно весело. — И хотел убить тебя целых минут десять. А может, все пятнадцать. Вот каким решительным юношей я был, с ума сойти! А уж какая каша у меня в тот момент в голове варилась, вспомнить страшно… В оправдание своё должен заметить, что меня едва ли можно было назвать взрослым на тот момент. Физически — да, а вот психологически… То, что принято называть переходным возрастом, я провёл, плавая в биомоделирующей субстанции, так что потом пришлось навёрстывать. И царившая вокруг обстановка, сама понимаешь, не способствовала вообще ничему.

— Тяжело спорить.

— Вот-вот. Так что в голове у меня царил форменный бардак. Там рушились грандиозные планы, разбивались построенные иллюзии… Потом, конечно, в мыслях у меня немного всё встало на место. Не без посторонней помощи, правда, но кто из нас совершенен? И я признался хотя бы самому себе, что убить тебя — не опция. Точнее, что я не смогу, даже если необходимо; не смогу, даже если слеп от ненависти, и зол, и полон боли. Ты знаешь, такое бывает.

— Знаю, — глупо отрицать очевидное.

— А потом ты умерла. Я до последнего надеялся, что нет, но факты и прекрасный принц были очень убедительны. И я начал медленно, но верно сползать в типичную для таких случаев пропасть. Потому что, пока человек жив, его проще ненавидеть и в чём-то винить. Но, как показал в этом смысле мой личный опыт, смерть — очень хорошая индульгенция. Когда человек умирает, ненависть, злость и прочее рано или поздно слетают, как шелуха. Если под ними не было ничего, то остаётся пустота. А вот если было…

— О да, — она вспомнила смерть Милли и всё, что пришло за ней. — Ты прав, смерть — лучшая из индульгенций. Покойников проще идеализировать.

— О, уж с этим я неплохо справлялся задолго до тех событий, — легко ответил он. — Я идеализировал тебя, разумеется. Во многих смыслах. Ты была моей первой любовью; ты была моим первым настоящим домом; ты была другом; ты была… символом свободы.

— Ойч, — пробормотала она. — Звучит…

— Знаю-знаю. Но ты действительно многому научила меня. Это забавно, но ты можешь с полным на то правом считать себя одним из идеологов нашего восстания. Не главным, конечно, но свою лепту твои идеи о внутренней свободе внесли, равно как и прочитанные мной с твоей подачи книги. Из наших встреч я почерпнул многое, том числе и в техническом плане.

Шок — это по-нашему.

— Я… я не была готова к таким новостям.

— Понимаю. Ну уж прости, на то они и откровенные ночные разговоры. Тебе уже, на самом деле, пора спать. Но я хочу закончить, благо осталось немного. Так вот… Я действительно идеализировал тебя, Ли. И не только во всех вышеперечисленных смыслах. Самое главное, чем ты для меня тогда была — мечтой и целью. Той, к кому я однажды вернусь. Солдаты ведь должны к кому-то возвращаться с войны, так? Это я, спасибо прочитанным с твоей подачи книгам, быстро усвоил. И для меня это была ты.

Она уставилась в потолок, потому что прямо сейчас едва ли могла выдержать его взгляд.

Меня не ждёт никто, кроме бога смерти…

— Ну да, это типичная история. Тут тебе даже не придётся оправдываться молодостью. Когда вокруг война, не та, которая на картинке в боевике, а реальная, похожая на непрекращающийся бессмысленный и беспощадный кошмар, многие мечтают, как и к кому вернутся. У солдат-мужчин на войне очень обостряется эта мальчишеская фишка — делить женщин на шлюх, мадонн и “своих парней”. И те, кто ждёт дома, всегда мадонны. Вне зависимости от реального положения вещей. Они больше символы, чем живые люди. Жди, дорогая, и я вернусь… Да, потом, когда герои возвращаются домой, этот образ рушится. Приходят бытовые дрязги, прячутся по углам тени почти неизбежных измен, ПТСР цветёт махровым цветом. Один чувствует, что не стоило возвращаться, другая — что вернулся кто-то другой… Кто-то это преодолевает, кто-то нет. Но проходят через этот период деконструкции символа все.

— Справедливо. Нас вряд ли можно назвать типичной ситуацией, впрочем. И у меня деконструкция символа произошла куда быстрее и экстремальнее, чем у прочих. Когда символ вдруг оборачивается реальной женщиной из плоти и крови, с которой вы смотрите друг на друга через прицел, когда каждый из вас готов предать другого ради высокой цели, места для иллюзий не остаётся.

Она прикусила щёку изнутри, чтобы не потерять контроль над собой.

— Ты прав, — шепнула она хрипло. — Больше никаких иллюзий.