– Вам не разрешается жить или работать ближе чем в двух тысячах футов от школы, детского сада, кинотеатра или любого другого места, где часто бывают дети до восемнадцати лет, – заговорила она сквозь зубы. – Нарушите любое из этих условий, и окружной прокурор вернет вас за решетку. Срок заключения в таких случаях обычно удваивается. Зная расположение дома, о котором идет речь, сомневаюсь, что такое возможно, но мы обязательно проведем все замеры сегодня же, уж будьте уверены. Если требования нарушаются, вы будете уведомлены об этом, и тогда вам придется незамедлительно подыскать другое жилье.
Я кивнул.
– Вам понятны изложенные мной условия?
– Да.
Она подала мне небольшой USB-сканер.
– Вам надлежит проводить сканирование каждый день и затем подтверждать регистрацию. Поддержание сканера в рабочем состоянии – ваша забота. Получение нами подтверждения в ваших интересах. Мы вам не папа с мамой и не сиделка. Понятно?
Мне хотелось поскорее закончить со всем этим.
– Понятно.
– Распишитесь здесь.
Я расписался на электронном планшете.
– Можете идти, – бросила она, не удостоив меня взглядом. – Свободны.
Я повернулся, сделал шаг, и тут злость, закипавшая с того самого момента, как я переступил порог учреждения, вырвалась наружу. Я перегнулся через барьер и негромко сказал:
– Не чувствую себя свободным.
Дама за столом положила карандаш и выдохнула через нос. Лицо ее выразило глубочайшее презрение.
– Об этом, мистер Райзин, вам следовало думать тринадцать лет назад. И если только вы нарушите условия освобождения, штат с радостью вернет вас туда, где и должны содержаться больные извращенцы.
Полицейский у нее за спиной ухмыльнулся, покачиваясь на мысках.
Меня поставили на место. Нечего было и рот открывать. Я повернулся. Вуд ожидал меня у двери в коридоре. Судя по выражению его лица и шуму за дверью, что-то было не так.
– Тебе, пожалуй, стоит поискать другой выход.
Я уже заметил припаркованные снаружи фургоны – пресса, телевидение. Похоже, кто-то из ведомства шерифа постарался. По опыту общения с репортерской братией я знал, что эти акулы будут кружить, пока не получат свое.
– Может, лучше покончить с ними сейчас.
Вуд шагнул в сторону и снял сдвинутые на макушку «костас».
– Возьми, лишними не будут.
Я надел очки и вышел туда, где меня поджидали с фотоаппаратами, микрофонами и рекордерами. Громкие, требовательные голоса и вопросы, вопросы…
Я держался до последнего вопроса, но слово «жертва» было как удар стального прута по спине. Я тяжело посмотрел на репортера.
– Нет.
Я представил, как мой кулак ломает челюсть блондинистому репортеру, потом обвел взглядом толпу его коллег.
– У меня есть заявление.
Журналисты сбились теснее, нахлынули, прижав меня к двери и едва не тыча микрофонами в лицо.
Я решил обойтись без предисловий.
– Никакая команда со мной не связывалась. Планов посещать встречи или попытаться играть в футбол на организованном уровне у меня нет. – Я выдержал паузу. Какой-то репортер открыл было рот, но я перебил его. – Согласно особым условиям освобождения, заниматься этим мне нельзя.
Недовольные моими ответами, они продолжали забрасывать меня вопросами.
Я уже подумал, что интервью закончилось, когда над прочими голосами поднялся один. Знакомый, как и лицо, голос принадлежал стоявшей за репортерами Одри. И так жестко прозвучал вопрос, что никто не обратил внимания на нее, но все притихли в ожидании ответа.
Вопрос вопросов. Вот что терзало и убивало ее душу. Я видел это. Изможденный вид, ввалившиеся щеки, поникшие плечи – все из-за этого.
Толпа притихла. Репортеры нетерпеливо облизывались в предвкушении ответа. Всего один вопрос, и рутинная болтовня внезапно качнулась к сенсации. Одри не стала ждать ответа и, незаметно повернувшись, зашагала к углу здания. Шарф и солнцезащитные очки оказались достаточной маскировкой. Сомневаюсь, что ее узнал даже Вуд.