Бог пятничного вечера

Я сидел, свесив ноги, дивясь на созданный Одри мир, когда ухо уловило скрип распашной калитки. Женщина шла быстро, деловито, не останавливаясь, чтобы вдохнуть цветочный аромат, сбивая на ходу бутоны. В руках у нее была какая-то палка. Тьма почти скрыла женщину, и несколько раз я терял ее из виду в тени фиговых деревьев. На мгновение она исчезла в эндовой зоне, но тут же появилась под Родди, пересекла красную зону, прошла через защиту и направилась к центру поля. Походка быстрая, решительная, твердая и знакомая.

Седьмой класс, национальный чемпионат, четвертая четверть. Мы проигрывали шесть очков. До конца восемнадцать секунд. Их защита выстроила довольно надежный блиц, а моя атакующая линия пребывала в полной растерянности и не знала что делать. На позиции внешнего лайнбекера у них стоял парень по фамилии Брукс, который позже десять лет отыграл в профессиональных командах. Но прежде чем уехать в Даллас, он успел оставить свою метку на мне и отметиться в серии. Каждый раз, когда я поворачивался, этот парень встречал меня лицом к лицу, и я оказывался на спине. В четвертый раз он вынес меня в предпоследней встрече. Я смотрел вперед, выискивая взглядом открытого игрока, и тут он ударил меня исподтишка. Помню, что услышал голос диктора: «Райзина выключили. Райзина выключили». Я не знал собственного имени, не говоря уже о том, что не знал, какая идет четверть, но понимал, что должен подняться до того момента, как на поле выбегут тренеры. Вуд подхватил выроненный мной мяч, и мы провели еще одну атаку, перехваченную, к сожалению, в эндовой зоне. Не самая лучшая моя попытка. Поднявшись – не только с земли, но и с меня, – Брукс исполнил нечто вроде танца, сопровождая его жестами в сторону наших болельщиков, и направился к своему хадлу, чтобы отдать дальнейшие указания. Однако на полпути его сразила стрела, выпущенная от нашей боковой линии. Торжествующую вертикаль словно ножом срезала стремительная горизонталь. Столкновение закончилось для Вуда падением и потерей шлема, но скорее добавило сумятицы, чем нанесло вреда. Когда пыль рассеялась, судьи стащили Одри с его груди, по которой она колотила кулачками, а затем под бурную овацию ста двадцати одной тысячи зрителей, поднявшихся на ноги, убрали из игры. Два полицейских, смеясь, вывели Одри с поля, так что концовку она досматривала из ложи прессы, где ее встретили с распростертыми объятиями. После матча один из репортеров назвал ее коатой, паукообразной обезьянкой. Прозвище приклеилось. Позднее Брукс назвал этот эпизод одним из самых запоминающихся во всей своей футбольной карьере, а годом позже мы с Одри сфотографировались с ним, когда я смог убедить ее, что он хороший парень.

Подойдя к линии скримиджа, Одри бесцеремонно двинула розового Вуда в область желудка. От полученного тычка послушный куст замахал ветками, но остался цел и невредим. Жить будет и еще сыграет. Не обращая внимания на страдальца, она подошла к пугалу, безучастно взиравшему на поле. Пластинки его вертелись, и голова поворачивалась, покорно внимая голосу ветра. Не говоря ни слова, Одри размахнулась и точным боковым в стиле Аарона Хэнка срубила склонившуюся голову страшилы с его уже поникших плеч. От полученного удара флюгарка улетела на трибуны и шлепнулась на колючий куст в районе третьего ряда. Перестроившись, она несколькими короткими и быстрыми ударами оторвала обе руки и безжалостно разделалась с ногами, сопроводив жестокий свинг натужным утробным стоном. Затем, склонившись над останками, принялась рубить куски на мелкие кусочки и, словно этого ей было мало, втаптывать в землю, сопровождая процесс словесными поношениями.

С таким же неистовством она дралась когда-то за меня.

Расчленив злосчастное пугало, выключив его полностью из игры да еще и высказав при этом все, что о нем думает, Одри отошла к скамейке у стены, прямо подо мной, бросила орудие на землю и, тяжело дыша, откинулась на спинку. Будь у меня малина, я мог бы бросить ягодку ей на голову. Прошла минута, другая… Одри подтянула к груди колени и опустила голову. Первые рыдания прозвучали приглушенно, но потом вырвались на волю и эхом отлетели от каменной стены и часовой башни над нами.

Последний раз я слышал такое в зале суда. Неудержимый, полный отчаяния рев вырвался из самой ее души. И тогда, и теперь этот звук резал мне сердце.

Слева от нас, в нескольких сотнях футов, сквозь деревья просвечивали огни школы, мужского и женского общежитий. Я вдруг почувствовал, как давит на лодыжке ножной браслет.