Бог из машины

«Вот твой Князь, волчья женщина. Садись теперь и жди, пока сгниет веревка – тогда ты сможешь его забрать! И я не ведаю, в какой час эта падаль свалится тебе на руки».

И Сигрейн, увидев, что Завоеватель повешен, спросила, как его умертвили. Ей отвечали: разве не видишь, что бешеный пес Удэйн удавлен?

«Где же дух моего нареченного? – спросила она у верховного шамана: – Отвечай мне, ты, видящий незримое!»

«Привет тебе, Глэнна – Мать Яблонь! – сказала Удэйнова душа. – Ты этого хотела, Змеиная Луна?»

Шиларджи улыбалась. Все правильно! Плоть слепа, но души зрячи.

«Ты сделал все, как надо, Удэйн».

И явила ему себя. Жемчужноликой, сизокосой, среброрукой – и все же узнаваемой. Матерью, давно ушедшей снежной тропой в Чертоги, пришла к мертвому воину в самый печальный час, чтобы утешить и поддержать, как всегда делала при жизни.

– Но молчал шаман. А мы продолжали насмехаться над глупой женщиной. Зачем она спрашивает, если и так знает: нет повешенному дороги к волчьим богам, вечно ему скитаться между мирами и никогда не увидеть поминальных огней, как не увидел он рассвета в свой последний час – ведь мы выкололи ему глаза!

«Мне было больно», – печально молвил Удэйн.

«Я знаю, сын мой», – отозвалась Шиларджи.

«Но я выдержал, я не проронил ни звука».

«Я горжусь тобой, сынок».

– Тогда отвернулась Сигрейн, и простерла руки, и воззвала к своим богам. Тотчас погасли все огни, но темнота ночная не пала, ибо взошли уже луны, озаряя нас светом. А Сигрейн, призывая Удэйна, говорила так:

«Горе мне и горе народу! Не в бою пал мой возлюбленный, не мечом сражен, не копьем пронзен, не в битве повержен! Позорной смертью погиб ты, Удэйн, и нет у тебя наследника, и нет у народа Священного Князя! Брат твой Кинэйд поднимет твое знамя, но не будет ему удачи, падет он, как ты пал, о, Удэйн! Кто станет первым в пламени битвы, Локка? Кто поведет корабли по волнам твоим, Морайг? Кому мне рожать сыновей, Глэнна?»

«Ты ответишь?» – вздрогнул дуб каждым своим листочком.

«Нет», – пропел в кроне ветер, нежно поглаживая тонкими, почти девичьими пальцами потрескавшуюся кору.

Там, где ее коснулся огонь, остались глубокие раны. Но они затянутся, обязательно затянутся.

«Тебе не жаль ее, Мать Змей и моя мать?» – осторожно брызнул искрами костер.

«А тебе, Сын Морайг и мой сын, тебе не жалко единственную женщину, что по-настоящему любила тебя?»

– Тут один из воинов прервал ее, крикнув: к чему рыдать, волчица? Раз тебе некому рожать, рожай мне! И хоть великой дерзостью и бесчестием было обрывать погребальный плач, мы рассмеялись, наперебой предлагая ей одного из нас. А кто-то и вовсе сказал: мы все готовы заменить тебе Удэйна, женщина, хоть поочередно, хоть разом. И тогда повернулась к нам Сигрейн, разорвала на груди одежду и подняла серп. И так сказала она: