Блокадный ноктюрн

Курт уже считался ветераном роты. Впрочем, на русском фронте ветераном становится тот, кто пережил хотя бы один бой. Пусть даже тебе всего лишь — девятнадцать лет. За спиной был учебный лагерь в Позене, за спиной была Украина, за спиной был благословенный Крым. Да, там, на Мекензиевых высотах рота потеряла половину своего состава. Русские моряки дрались как фанатики, не желая сдаваться. Но немецкая машина сломила даже их.

Когда они, победители Севастополя, ехали на север, никто не сомневался в том, что они едут брать Москву. Однако, погода портилась, а они все ехали и ехали. Стало понятно, что цель — Ленинград — сердце Советов. Нет, конечно, начальство ничего не говорило, но солдатская молва — она, порой умнее генеральных штабов всех вместе взятых.

Ленинград… Камрады из группы армий 'Север' опозорились в прошлом году, не сумев взять его, лишь замкнув кольцо блокады. И теперь парни Манштейна должны их научить — как брать большевистские крепости.

А погода портилась от километра к километру. Портилось и настроение — особенно когда встречались санитарные эшелоны и составы с битым металлоломом. Нет, конечно, Курт уже навидался раненых и разбитой техники насмотрелся. Но одно дело, когда это ты видишь на поле боя — там это привычная деталь пейзажа. Совсем другое дело, когда…

Вот едешь ты, разглядывая бесконечные поля и леса, за спиной пиликает губная гармошка — фельдфебель Шнайдер учится играть. Шульц, Хоффер и Вайнер смачно шлепают картами, на которых голые девки нарисованы, по дощатому ящику, застеленному газетой. Толстый Краузе жрет сало, нарезая его трофейным русским кортиком. И ласковый ветер шевелит волосы.

И на очередной станции, напротив твоего вагона, останавливается санитарный эшелон. Оттуда выглядывают забинтованные лица, слышны стоны и ругательства. И густой запах гниения и каких-то лекарств.

Или платформа останавливается. На ней искореженные куски разнообразного металла — танкового, самолетного или вообще не пойми какого. И от этих останков — пахнет горелым мясом.

И чем ближе приближались они к фронту, тем больше мрачнели лица. Вместо парада на Дворцовой площади пришлось прямо с перрона какой-то станции 'MGA' идти в бой. Русские прорвали фронт 'бутылочного горлышка', отделявшего Ленинград от страны. Героям Севастополя пришлось медленно, метр за метром, ползти по чертовым болотам, зажимая большевиков в смертельное кольцо окружения.

Капля упала на нос, и Курт вздрогнул, очнувшись. Потом, не глядя, пнул напарника:

— Фриц! Оставь покурить!

Ответом была тишина.

— Фриц!

— А? — встрепенулся тот.

— Уснул, что ли? — ругнулся Курт.

Фриц был еще совсем мальчиком. В роту он прибыл с пополнением на третий день 'сражения в болотах' — так называли между собой солдаты эти безумные дни. Дни… Дни, отличавшиеся от ночей только сумеречным светом, едва проникавшим через низкие тучи. Фрицу повезло — он остался в живых после безумной атаки русских на их позиции. Тогда пришлось отступить — ввязываться в рукопашную с большевиками солдатам строго запрещалось. Это Курт узнал на своей шкуре еще под Севастополем — лопатка какого-то моряка едва не снесла ему череп, скользнув и содрав волосы на левом виске. Говорили, что русских специально годами, начиная с самого детства, учат драться кулаками. Как это… 'Stenka na stenku', кажется. Варвары, что с них взять? Если русские доберутся до окопов — это конец. Вы когда-нибудь видели, как русский орудует штыком? Видели и выжили? Тогда вам повезло. Русский штык — четырехгранный. Он легко входит в живот, он не застревает в ребрах. Немножко довернуть его — и кишки перемешиваются, оставляя человеку шанс на мучительную, долгую смерть. Негуманное оружие. Но очень эффективное. И, зараза такая, легко вытаскивается, в отличие от немецких плоских штык-ножей. С другой стороны, им сало нельзя резать. Да и в замкнутых тесных помещениях им не помахаешь.

— Не… Задумался что-то, — вздохнул Фриц. — Держи!

Он протянул самокрутку товарищу. Курт немедленно присел и с наслаждением затянулся могучим табаком.

— Не высовывайся только, — буркнул он Фрицу. Тот послушно хлопнул коровьими пушистыми ресницами и полез к брустверу траншеи.

— Что там?

— Тишина вроде…

Тишина — это хорошо. Это — безопасно. С другой стороны, тишина — это неизвестность. Это — плохо.

Курт навалился на стенку траншеи, коленями упав в мокрую грязь. Сидеть на корточках — не получалось. От местной болотной воды его замучала дизентерия. Понос, попросту. Впрочем, не только его. Кипяти, не кипяти эту жижу — все равно пронесет. А как тут ее кипятить? Хорошо, что сухой спирт еще есть. Вот и сидишь, жрешь сухари, запивая их горячей коричневой водой. Повар, толстая свинья, не появлялся на передовой уже четыре дня. Русские ему не дают. Они — везде. Слева, справа, с тыла, с фронта. Кишкам от этого не легче. Они бурлят водой и сухарями, судорожной резкой болью заставляя скручиваться ужом на дне траншеи.