Я на срочную службу был призван в 1987 году из института, уже в возрасте 23 лет, когда Андропов отменил все отсрочки для студентов, гребли даже тех, кто учился на военных кафедрах, даже тех, кто уже успел закончить ВУЗы, в которых не было военных кафедр и кому было меньше 28 лет. Вместе со мной в одном призыве служил Сашка Егоров, ему буквально через несколько недель после призыва исполнилось 28, уже лысоватый, с заметным брюшком мужик, успевший до армии поработать инженером на производстве.
Саня пошел служить с установкой: «Если вам так надо, чтобы я побыл в армии год, я побуду, но всю вашу службу я в гробу видал». И этой своей установке он строго придерживался с первого дня. Первый подъем утром, взвод курсантов вскакивает и в панике напяливает на себя обмундирование, пока сержант отсчитывает 45 секунд, все стоят в строю уже, Саня еще потягивается и почесывается, расстилает на табурете портянку, ставит на нее ногу и, зевая, наматывает её.
— Курсант Егоров! — орет сержант.
— Что надо? — отвечает курсант Егоров.
Замковзвода, сержант Олег Мягкий, москвич, терялся перед такой наглостью. Да и неудобно было 19-летнему парню гонять лысого пузатого мужика.
Попробовал замполит роты с ним побеседовать насчет того, что «призвался — так служи».
— Тебе надо, ты и служи, — был ответ.
Попробовали Саньку по нарядам погонять — никакого эффекта. Он и в нарядах ни фига не делал, где-нибудь в углу дремал. Зато выяснилось, что у него золотые руки насчет всякой электрики и электроники. Егорову выделили комнату в помещении клуба нашей части и туда все офицеры и прапорщики таскали из дома свои сломанные магнитофоны и телевизоры, да и вся электрика части на Саньке была.
Подъем утром у Егорова был индивидуальный, вставал он к 8 утра, чтобы завтрак только не проспать, после завтрака шел в свой рабочий кабинет, появлялся в роте к обеду, потом опять исчезал до ужина. Всякие занятия по уставам и подвешиванию бомб к самолетам ему были до фонаря. А скоро у него в его кабинете завелись электроплитка, чайник, кастрюля и сковородка, поэтому в роте его видели только на вечерней поверке и утром. Через несколько месяцев он и после вечерней поверки стал уходить к себе, там у него и кровать образовалась.
Сам командир части его только просил поменьше по территории части шляться, пугая тех, кто «живи по уставу — завоюешь честь и славу» расстегнутой до пупа гимнастеркой и небритой физиономией.
А так, как я по возрасту из всех других срочников был к Саньке ближе всего, мы с ним «сошлись характерами» и иногда вместе проводили время в его мастерской, жаря картошку с тушенкой и беседуя о жизни.
Кроме ремонта всякой электроники и возни с проводкой, Санька имел еще страсть исследовать все закоулки помещений клуба, выискивая в них разные раритеты. Как-то ему пришлось в библиотеке менять проводку и он там наткнулся на пыльный завал старых книг. Самое интересное, разумеется, перекочевало в его мастерскую. У Егорова были не только руки золотыми, но он еще кое в чем соображал. Когда к нему в гости приехала жена, некоторые экземпляры были тайно вынесены за пределы части и уехали вместе с ней к нему домой, в ожидании судьбы быть проданными на букинистических развалах.
— Петруха, смотри, что я откопал, — среди откопанного Сашка нашел два первых тома «Истории Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.», изданных в 1960 году: — Библиографическая редкость. Читал такое? Еще два тома должно быть, найти не могу, наверно их изъяли при Брежневе и вывезли, а эти забыли. Там такое — только анекдоты сочинять. Никита отжигал!
— Дай почитать.
— Конечно, только верни потом.
Чтиво, и правда, было увлекательным. Я даже закладки вставлял в особо интересные места и потом мы с Санькой ржали над этой «историей». У ее сочинителей были даже не проблемы с логикой, у них полушария головного мозга между собой не дружили. Мы уже тогда знали, что Хрущев первым разоблачил «культ личности» и Перестроечная пропаганда начала обвинять Сталина за поражения 41-го года. И вот перед глазами у нас были истоки, так сказать.
А вот это у нас с Санькой заняло несколько вечеров обсуждения: