Блики, или Приложение к основному

– Чай с тёткой дуют, дуют… не один самовар, наверное, согреют, – говорит Забалуев, будто заражаясь радостью от собеседника, – чай, или покрепче что – бражка у той всегда водилась, то на черёмухе, то на рябине, – потом, слышишь, и песню затянут: он – про Фому, она – про Ерёму…

– Дак ведь это же мой дед родной, Григорий! – говорит Несмелов и, вынув руки из карманов, хлопает по полам полушубка. – Григорий Митрофанович, он, родимый… но. Уж безо всяких, раз – «засранки»… никто другой так, только он. И выкрутасы эти – уж не спуташь. Ну, ты меня развеселил… я и не чаял так порадоваться… С бельмом-то он, дак это тоже… Жали однажды, и он тогда с нами – снег, ли чё ли, ранний ожидался, торопились… жал он, жал – или так чё на него вдруг накатилось, не в духе был, или палец серпом невзначай порезал, – на серп осердился и давай его в руках крутить-пелехтать. Крутит-вертит, об чё б им треснуть – вроде жалко – инструмент, – а после, смотрим, и зафинтилил его в колок, сам будто и земли ногами не касатся, летат по воздуху, как шоршень… но, и чё не вспомнит только, то и не клянёт. А мы – куда! смеяться тут уж и не смей, жить-то тебе не надоело, – склонились ниже, к пожнищу, чтобы не видел… мать, сёстры, я да брат… отец – тот редко на́ поле когда бывал, – тот у нас больше тяжестями занимался… Слышим, подался – жать-то надо, – искал, искал, нашёл – и снова так его и эдак – долго искал – теперь за это, значит, рассердился… И опять, глядим, забросил… на этот раз не видно – лишь сучья трешшат… ключ в согре бил, до согры докидал, похлебал воды студёной, наверное, очурался малость, глядим, возвращается – угомонился вроде… Шёл, шёл – на солнце перегрелся, хошь и жары-то вроде не было особой, по памяти ли опять на него, на серпишко, обозлился – снова давай его, видим, в руках истязать… Так жалом глаз себе нечаянно и порешил… Жив-нет, даже не знаю, сестра писала, что хворал, – присел надолго где-то на открытом – застудил яички на ветру… Он и в Гвардеевку – чтоб тихо въехал – не бывало, когда с Лукерьей чаю-то напьются, – продолжает Несмелов. – Ну а уж дома где перехватит лишнего, на мать мою – не дочь, а невестку – осерчат, родню еёную всю так и эдак перекроет, на всех огулом наорёт, будто бы смерти все его только и ждём да сколько хлеба съест он, мол, подсчитываем… ага. Яловы сапоги свои достанет – в ларе хранил среди своёва же добра – под мышку сунет их, коня босой запряжёт, в телеге с лаем на всех обуется и с ходу со двора в карьер, и так, парень, что вся Гвардеевка узнает: заморили голодом кормильца Несмеловы, отчаялся кормилец и подался в Шиловку к Лукерье, с горя, свататься, – тётка твоя откудова мне и знакома. «К Глухой отправлюсь, – всё тростил. – Там меня примут, приголубят. Без злодейства». Так вот, выходит, мало что мы земляки, а и родня ещё почти что, – говорит Несмелов. И говорит: – Не из бывших, значит, – и тут же: – Курево-то, пропасть, вот не захватил, дурак, дак жалко.

– Значит, нет, – говорит Забалуев. – А вы за этим только и пришли? И место выбрали…

– За чем – за этим?

– Узнать, из бывших или нет я… Может, в ограду выберемся, что ли, – говорит Забалуев. – Там подождёте – вынесу… Целую пачку одолжить могу, как раз купил…

– Нет, ты чё, я это к слову, – перебивает Несмелов. – Потерплю… Так оно чё-то… вспомнил деда – засвербило… Смотри-ка, падла, разлеталась.

Туда-сюда скосил глазами, небо заснеженное взглядом окинул, а после так: на Несмелова смотрит и:

– Кто? – спрашивает Забалуев.

– Да так… никто, – отмахивается Несмелов. И говорит: – Про недобитых вон читал в газете?

– Где? Здесь, в Исленьске? Или там, в России?

– Да чё в России-то… и тут хватат вон.

– Читал. И что?

– Да ничего. Нормально… Чё уставился? – спрашивает Несмелов. И говорит: – А-а, это-то… да эт сова. В который раз уже, пока стою тут, вижу… Жрать подоспело ей – охотится.

Блеет в хлевушке, что напротив, шагах в пятнадцати, овца соседей Панночкиных: то ли с голоду, то ли от одиночества. Давно блеет, давно её и слыхать. Поначалу – чисто, звонко, теперь так: осипла. В перерывах доносятся из хлевушки странные звуки: гыр-гыр-кх-кх – ясли – те, что ли, гложет?

Молчат оба, овце внимают, так кажется.

– Смерть чует… Чуют они, – говорит Несмелов, молчание нарушив. – Завтра утречком заколют. Гулять вечером в клубе будут, мясо понадобится… Тебя звали? Ты пойдёшь?.. Тебя-то как, поди, не пригласили.

– Пойду, – словно просит, говорит Забалуев. – Сейчас… Домой пойду я, – говорит.

– Иди, – говорит Несмелов.

От стены отделился, пошёл Забалуев. В лунки следов своих же, снегом ещё не заваленные, попасть старается. Ногу в боте занёс над очередной лункой и говорит, не оборачиваясь:

– До свидания.

– Счастливо, – говорит Несмелов. И сам топчется: уходить, не уходить? И сам пошёл. Шаг, другой сделал. Замер. Стоит. Повернулся резко вдруг и:

– Эй, обожди-ка, – говорит.

– Ну? Что? – устало Забалуев, нехотя. Но тоже замер. Обернулся и: – Замёрз я очень, – говорит. – Вы уж простите, ради бога.