Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура

Известный тютчевед К.В. Пигарев заключает: “Книга французского мыслителя (“Мысли” – Б.Т.) и апология христианской религии наложили определенный отпечаток на мировоззрение поэта”. К сходному выводу приходит и Б.М. Козырев, когда говорит о том, что Паскаль должен был привлекать Тютчева “как моралист и теолог исключительной смелости”. Однако предполагаемый в подобных оценках содержательный состав мотивов, тем, идей, понятий, внутренней логики и т. п. в отечественном литературоведении не только не раскрывается, но порою даже не обозначается. Чаще всего лишь упоминается стихотворение “Певучесть есть в морских волнах…”, где используется паскалевское понимание человека как “мыслящего тростника” (на прообраз “мыслящего тростника” у Тютчева впервые указал Р.Ф. Брандт в статье “Материалы для исследования “Федор Иванович Тютчев и его поэзия”). Например, тот же Б.М. Козырев обнаруживает в этом стихотворении выпады против рационалистического, картезианско-спинозистского представления о природе как о бездушном механизме и акцентирует пифагорейско-платоническую доктрину о мировой гармонии (“Невозмутимый строй во всем, созвучие полное в природе”), парадоксальным контрастом к которому звучит “ропот” и “отчаянный протест”, словно бы сошедший, по его мнению, со страниц радикальной журналистики 60-х годов. Неадекватная социологизация метафизического смысла стихотворных строк вкупе с абсолютизацией натурфилософского подхода в целом (Б.М. Козырев считает ионийскую натурфилософию Фалеса и Анаксимандра едва ли не исчерпывающим источником тютчевской поэзии) не позволяют понять, в чем же собственно состоит влияние “моралиста и теолога исключительной смелости”, как конкретно выражалось восприятие Тютчевым богословия, философии, антропологии, нравственного учения Паскаля. Из поля зрения исследователя выпадает общедуховное и внесоциальное напряжение, возникающее из-за несовместимости и противопоставленности “индивида” и “природы”, с одной стороны, а с другой – из-за коренной двойственности и неизгладимой противоречивости человеческого бытия, которые отражены в самом понятии “мыслящего тростника”, в нераздельном сочетании духовных и природных начал, в неразрывном сцеплении признаков величия и ничтожества, в стремлении к бессмертию существа. Лишь мельком он отмечает, но не анализирует трагизм “заброшенности” человека в музыкально стройной, но чуждой ему Вселенной. К тому же и биографический контекст “паскалевского” стихотворения, написанного сразу же после посещения могил Е.А. Денисьевой и ее малолетних детей никак не предполагает выделения на передний план “мировой гармонии” и “социального протеста”.

В отличие от Б.М. Козырева, английский литературовед Р. Грэгг настойчиво подчеркивает один из отмеченных выше аспектов и видит в ропоте “мыслящего тростника”, напротив, отрицание прекраснодушного платонического пифагореизма, шел-лингианского тождества внешнего и внутреннего миров, радикальное отчуждение человеческого Я от безбрежной и равнодушной природы. Вместе с тем, этот фрагментарный вывод должен занять свое место среди других в более полной картинке, вытекающей из целостной сравнительной характеристики мировоззрения Тютчева и Паскаля.

Еще один зарубежный славист Э. Корнийо в своей диссертации “Тютчев – поэт-философ” рассматривает два стихотворения Тютчева (“Лебедь” и “Сон на море”), в которых возникают перекликающиеся с паскалевскими образы “двойной бездны”, “двух беспредельностей”, между которыми человек молчаливо, беспомощно затерян. Источник подобных образов французский ученый находит у Паскаля и многозначительно обобщает: “Это молчаливое созерцание, исходящее из удрученного осознания онтологического положения человека, на наш взгляд, задолго до Тютчева выражает сущность его поэзии”.

Однако важнейшая смысловая связь между онтологией и антропологией французского мыслителя и русского поэта лишь заявлена, но не раскрыта, не соотнесена соответствующим образом с разными творческими проявлениями. Между тем, рассмотрение ее различных аспектов и соответствий в более объемном контексте дает возможность внести принципиальные уточнения в иерархию проблем и расстановку акцентов при изучении личности, поэзии и публицистики Тютчева, соотношения в них “натурфилософских” и “христианских” элементов. Следует отметить, что к настоящему времени нет работ, более или менее систематически анализирующих место и значение христианства в мировоззрении поэта. Между тем, рассмотрение некоторых аспектов генетической и типологической близости между двумя писателя-ми-мыслителями позволяет прикоснуться к этому пласту тютчевского творчества.