Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура

Итак, произведение Паскаля “Мысли” которое он называл “Апологией христианской религии”, по своему замыслу, строю и внутренней логике отвечала своеобразию душевного склада и духовных устремлений русского поэта. Тютчев, быть может, как никто другой, остро чувствовал “несчастие человека без Бога” и глубоко осознавал, где находится источник несокрушимой радости. Однако тайные душевные переживания и интеллектуальное понимание пути их преодоления не обретали полнокровного экзистенциального синтеза, и он постоянно пребывал на пороге “двойного бытия”, на грани веры и безверия, скорее у церковной ограды, нежели в ее пределах. Но сам вектор движения к освобождению от противоречий и обретению чаемого единства не вызывал у него никаких сомнений. В рамках настоящей книги нет возможности говорить подробно об этой внутренней драме поэта, которая, к сожалению до сих пор не стала предметом должного внимания и всестороннего раскрытия позволивших бы несколько иначе взглянуть на конфигурацию многих тем и проблем в творчестве Тютчева, на соотношение в нем опять-таки “христианских” и “пантеистических” начал, “катехи-зисных” и “философских” элементов. Заметим, только, что из совокупности его собственных признаний, свидетельств родных и современников, биографических данных, соединенных с рассмотрением влияния специфического, так сказать, ставрогин-ского состояния человека эпохи (“неверием палим и иссушен”; “он к свету рвется из ночной тени, и, свет обретши, ропщет и бунтует”.) выстраивается сложный духовный облик поэта как “воплощенного парадокса”. Дочь поэта Анна Федоровна, давшая это определение, страшилась скальпеля его тонкого и остроумного анализа, который может сказаться тлетворным, ибо “зиждется на принципе исключительно человеческом, скептическом и негативном”, а “разум оставляет так мало места сердцу и представляет эгоизму такую власть”. Можно сказать, что Тютчев, являвшийся глубоким и последовательным аналитиком всех нигилистических последствий самозабвенного антропоцентризма и “атеистического рационализма”, воплощал в своем творчестве свойственные времени яды “гипертрофированного ячества (“я лютеран люблю богослуженье”) сомневающегося рассудка. Но именно потому, что он с тягостью носил их в себе и ясно представлял возможные отрицательные пределы, он одновременно видел единственный выход который заключался, по его мнению, для человека вообще в “сверхъестественном”, в “Безумии креста”. Сам поэт, подобно пушкинскому “страннику”, напрасно бежал к “Сионским высотам”, хотя и устремлялся к ним как к источнику “спасительного света”. По наблюдению И.С. Аксакова, недосягаемая высота христианского идеала подавляла волю Тютчева, а сознание ограниченности человеческого разума не восполнялось всецело “живительным навозом веры”. Сам поэт признавался, что его христианство имело во многом умственный характер и недостаточно затрагивало сердце. Отсюда и возникает различные несоответствия между взыскуемым нравственным совершенством и реальной жизнью, что снова и снова приводило его в привычно невыносимое состояние отчаяния и тоски. К. Пфеффель говорит также о сосуществовании в Тютчеве “двух натур”: с одной стороны, скептической и земной. Подавляемой страхом небытия и страстно цепляющийся за жизнь, а с другой – религиозной и мистической, способной на вдохновенные пророчества.

Сказанного достаточно, чтобы представить себе, возвращаясь к прерванной мысли, что не только духовно интеллектуально, но и психологически русский поэт был именно тем благодарным читателем, которому, среди прочих, была адресована книга французского философа. Можно сказать, что Паскаль описывал пребывание человека в мире как постоянно длящуюся драму, которую в своем личном бытии по-своему воплощал и Тютчев и которая самим автором “Мыслей” была преодолена. Апология христианской религии, как отмечалось ранее, была обращена к сомневающимся, маловерам и полуверам, а также к взлелеянным эпохой Возрождения вольнодумцам (буквально “сильным умам” – esprits forts), отрицавшим “сверхъестественное” в естественном и заявлявшим, подобно мольеровскому Дон Жуану, о своей вере лишь в то, что можно увидеть и потрогать. “Атеизм является признаком ума, – соглашается Паскаль, – но только до известной степени”: можно ли гордиться положением вещей, ведущих человека к “ожиданию безнадежного уничтожения среди непроницаемого мрака”?

Автор “Мыслей” оказался живым свидетелем “переворачивания” средневековой картины мира, когда теоцентризм уступил место антропоцентризму, утверждавшему человека мерой всей действительности, целиком зависимой от его планов и деятельности зависимой, действительности, а религиозные догматы стали замещаться истинами, основанными на опытных данных и рациональном анализе.

Этот антропологический поворот, определивший кардинальный сдвиг общественного сознания и изменивший основное русло развития истории, стоит в центре внимания и Тютчева, который возводит к нему характерные проявления “нашего века” и оценивает его как “самовластие человеческого я”.