Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура

Многие струны паскалевых “Мыслей” были созвучны душе Тургенева до последних дней его жизни, что, например, следует из воспоминаний поэта Я.П. Полонского, относящихся к лету 1881 года. Среди разговоров заходила у них речь и о Паскале, у которого Тургенев выделял такую мысль: люди не могли дать силу праву и дали силе право. По наблюдению Полонского, Иван Сергеевич “никак не мог помириться с тем равнодушием, какое оказывает природа – им так горячо любимая природа – к человеческому горю или к счастию, иначе сказать, ни в чем человеческом не принимает участия. Человек выше природы, потому что создал веру, искусство, науку, но из природы выйти не может – он ее продукт, ее окончательный вывод. Он хватается за все, чтоб только спастись от этого безучастного холода, от этого равнодушия природы и от сознания своего ничтожества перед ее всесозидающим и всепожирающим могуществом. Что бы мы ни делали, все наши мысли, чувства, дела, даже подвиги будут забыты. Какая же цель этой человеческой жизни?”

По свидетельству Полонского, в их спорах Тургенев постоянно обнаруживал безотрадное, пессимистическое миросозерцание. С другой стороны, хотя он и был в юности поклонником Гегеля, отвлеченные понятия и философские термины давно уже были ему не по сердцу. Он не любил доискиваться истин, которые, по его мнению, были недостижимы. Тем не менее Герцен уловил и иные тенденции, говоря о романе “Отцы и дети”: “Requiem на конце – с дальним апрошем к бессмертью души – хорош, но опасен, ты эдак не дай стречка в мистицизм”. Герцен имеет в виду заключительные строки эпилога, в которых говорится о могиле Базарова и его безутешных стариках-родителях: “Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грозное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами; не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии “равнодушной” природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…”.

Тургенев открестился от предполагаемых настроений: “В мистицизм я не ударялся и не ударюсь”, – отвечал он Герцену, придерживаясь “фаустовского” мнения о равновероятной возможности веры и неверия в Бога.

Тютчев и Паскаль. Антиномии бытия и сознания в свете христианской онтологии

Тютчев принадлежит к числу тех представителей отечественной культуры, которых, разумеется, каждого на свой лад и в особой форме волновала, в первую очередь, “тайна человека” как бы не видимые на поверхности текущего существования, но непреложные законы и основополагающие смыслы бытия и истории. Такие писатели гораздо пристальней, нежели чем “актуальные”, “политические” и им подобные литераторы, всматривались в злободневные проблемы, но оценивали их, при этом не с точки зрения абсолютизированных модных идей или “прогрессивных” изменений, а как очередную историческую модификацию низменных корневых начал жизни, уходящих за пределы обозреваемого мира. После кончины Тютчева И.С. Аксаков писал Ю.Ф. Самарину: “Он лежал безмолвен, недвижим, с глазами, открыто глядевшими, вперенными напряженно куда-то, за края всего окружающего (выделено нами – Б.Т.), с выражением ужаса, и в то же время необыкновенной торжественностью на челе”. Представляется глубоко символичным, что и на смертном одре его лицо выражало ту неизбывную двойственность, которая постоянно вносила мучительное напряжение в духовные переживания и неизгладимый отпечаток которой он обнаруживал во всем происходящем вокруг.

Здесь уместно вспомнить строки известного письма В.А. Жуковского, который на лице покойного Пушкина обнаружил признаки открывшегося “за краем” какого-то “полного, глубоко-удовлетворяющего знания”, выражение “глубокой, величественной, торжественной мысли”. И Тютчеву, и Пушкину свойственно по-разному обнаруживаемое в их творчестве стремление заглянуть “за край” времени культурного, идеологического, экономического и иного пространства, проникнуть в заповедные тайники мирового бытия и человеческой души, постоянно питающие и сохраняющие ядро жизненного процесса при всей изменяемости его внешнего облика в ходе истории. Своеобразно перекликающиеся наблюдения близких друзей и единомышленников обоих писателей свидетельствуют о высшей, но уже посмертной ясности в достижении подобных целей, которая при жизни вследствие естественных ограничений и несовершенств всякой личности в реальной действительности всегда носит достаточно условный, приблизительный, гадательный (“как бы сквозь тусклое стекло” -1 Кор. 13, 26) характер. Однако подлинное содержание поэтической или публицистической “фактуры” в тех или иных произведениях или размышлениях не может получить должного освещения без учета этой онтологической и человековедческой целеустремленности.