Блек. Маркиза д'Эскоман

— Она двоюродная сестра желтой лихорадки, черного мора, черной рвоты; бойтесь ее не больше, чем вы боялись той, другой; все они из породы бешеных собак, которые кусают лишь тех, кто бежит от них. Смелее, черт возьми! В вашей петлице я вижу красную ленту — свидетельство того, что вы бывали подогнем; вспомните ваши славные дни старого вояки, и марш вперед, на холеру, так же, как вы ходили когда-то в атаку под огнем неприятеля.

— Но, — пробормотал старый солдат, — не кажется ли вам, что мы бесполезно подвергаем себя опасности, и верите ли вы, что у нас есть хоть какой-то шанс спасти эту несчастную девушку?

Шевалье, самолюбие которого было уязвлено, смирился, по-видимому, с необходимостью употребить слово «мы».

— Признаюсь, шансов почти нет, — отвечал доктор, — у больной уже появились признаки, предвещающие близкий конец: ногти синеют, глаза ввалились, конечности холодеют, и могу поспорить, что язык уже одеревенел. Ну и что же! Она ведь еще жива, и надо сражаться с курносой… Я привык, и вы это знаете, не отступать перед смертью; я, шевалье, из породы бульдогов: до тех пор пока у меня в зубах есть хоть какой-то клочок, я держу его мертвой хваткой; но мы уже потеряли много времени… Задело!

Не приходя еще в себя от ужаса, испытанного им при слове «холера», шевалье вначале был бессилен чем-либо помочь доктору. Но, к счастью, тот по нескольким словам, сказанным шевалье его домашнему слуге, догадался, что речь идет о приступе холеры, и захватил с собой из аптечки эфир и чемеричную воду: с помощью этих двух лекарств он стал сражаться с холерой.

Бедный Дьёдонне метался по комнате как безумный; но в конце концов спокойствие и уверенность, с которыми знаток своего дела обращался с больной, прислушивался к ее дыханию, ощупывал ее, успокоили его опасения, уменьшили его испуг.

Его привязанность к бедному спаниелю уже пробила брешь в том чувстве эгоизма, каким он заполнил свое сердце; а его задетая гордость и, главное, жалость, испытываемая им при виде страданий больной, в конце концов постепенно одержали над ним верх.

В свою очередь он приблизился к ложу умирающей и стал помогать доктору обкладывать ее теплыми кирпичами (тот выломал их из стены, чтобы нагреть).

Спаниель, несомненно, понял цель забот, которыми окружали ее хозяйку; он спрыгнул с кровати, чтобы освободить поле деятельности для этих двух человек и, подойдя к шевалье, стал лизать ему руки.

Этот знак признательности горячо растрогал шевалье; мысли о переселении душ вновь пришли ему на ум, и он с воодушевлением воскликнул:

— Будь спокоен, мой бедный Дюмениль, мы ее спасем!

Врач был слишком занят заботами о больной, чтобы придать значение странным словам Дьёдонне, обращенным к черной собаке; до него дошел лишь их общий смысл.

— Да, шевалье, — сказал он, — да, спасем! Вот уже и конечности становятся теплее; однако, если ей удастся выкарабкаться, этим она будет обязана именно вам.

— Неужели? — вскричал шевалье.

— Да, черт побери! Но вы не должны останавливаться на полдороге; прошу меня извинить, шевалье, но я собираюсь послать вас кое за чем.

— О! Располагайте мной, как вам будет угодно!

— Вы понимаете, что мое присутствие здесь необходимо.

— Проклятье! Полагаю, я это отлично понимаю.

Доктор достал из кармана маленький блокнот, вырвал из него листок и написал на нем карандашом несколько строк.

— Отправляйтесь к аптекарю, шевалье, и принесите мне это лекарство.

— Все что хотите, доктор, лишь бы я ее спас, — воскликнул шевалье, очертя голову вступая в борьбу и сжигая свои корабли.

Шевалье потребовалось не более десяти минут, чтобы сходить туда и обратно, и когда он вернулся на чердак, то нашел доктора улыбающимся, и это щедро оплатило все его труды.

— Так, значит, ей лучше? — спросил шевалье и подошел к кровати, чтобы взглянуть на больную, чье лицо в самом деле утратило свой мертвенный оттенок.

— Да, ей лучше, и я надеюсь, если Господь нам поможет, то через три месяца мадемуазель подарит нам младенца, похожего на вас, как две капли воды.

— На меня! На меня! Мадемуазель, ребенок?

— Ах, какой же вы молодец, шевалье; я все знаю о ваших похождениях в Папеэте: прекрасная Маауни мне все рассказала.

— Доктор, я вам клянусь…

— Говорите же, шевалье, не таите от меня секретов; рано или поздно вы все равно будете вынуждены мне все рассказать; разве моя профессия не заключается в том, чтобы облегчить человеку появление на свет, точно так же, как помочь ему покинуть его?

— Но позвольте, доктор, что же вас навело на эту мысль?..

— А вот что, черт возьми! — сказал доктор, протягивая шевалье золотое обручальное кольцо, которое он снял с пальца больной, остававшейся все такой же неподвижной и безучастной. — Во время вашего отсутствия, движимый любопытством, я решил открыть это кольцо и осмотреть его. И больше не отрицайте ваше отцовство, любезный сударь; ваш секрет в надежных руках; врач призван еще строже хранить тайну, чем исповедник.

Как пораженный громом, не веря своим ушам, шевалье взял это кольцо, ногтем большого пальца разъединил его вдоль окружности и на внутренней его поверхности прочел: