Блек. Маркиза д'Эскоман

— Я это сделаю с тем большим удовольствием и чистосердечием, сударь, что у вашего друга, несмотря на плохое воспитание, сердце осталось добрым и справедливым, и это мне дает некоторую надежду на успех…

— В то время как у меня…

— Я не стал бы пытаться исправлять сердце в большей степени, чем фигуру; полагаю, что и там и там укоренилась дурная привычка и что я прибыл слишком поздно.

— Браво, шевалье! — в свою очередь, воскликнул Грасьен, в то время как Лувиль, прекрасно понявший намек шевалье, делал вид, что безуспешно пытается разгадать смысл сказанного. — Браво! Это шпилька по твоему адресу, положи ее себе в карман!

— Да, если там еще есть место, — вставил шевалье.

— Ах, так! — сказал Лувиль, покручивая ус. — Уж не сели ли вы, случайно, в мальпост только для того, чтобы позубоскалить?

— Нет, сударь; я сел в него, чтобы серьезно поговорить; вот почему я прошу вас оказать мне любезность и не вмешиваться в нашу беседу, так как, повторяю вам это, у меня есть дело к господину Грасьену, вашему другу, а не к вам.

— Ну что же, значит, мне в таком случае придется беседовать с Влеком? — заметил Лувиль, пытаясь быть остроумным.

— Если желаете, можете говорить с Влеком, — ответил шевалье, — но сомневаюсь, что Блек вам ответит, ведь ему достаточно припомнить ваши добрые намерения по отношению к нему.

— Вот так-так! — сказал Лувиль. — Просто великолепно, теперь я еще к тому же и злоумышлял против Блека! Почему бы вам прямо сейчас не отвести меня в суд присяжных?

— Потому что, к несчастью, сударь, — ответил шевалье, — отравление собаки не считается в суде присяжных преступлением. Хотя, на мой взгляд, есть некоторые собаки, заслуживающие гораздо большего сожаления, чем некоторые личности.

— По правде говоря, Грасьен, — сказал Лувиль, силясь рассмеяться, — я уже начинаю по меньшей мере обижаться на тебя за то, что именно благодаря тебе этот господин удостоил нас чести составить нам компанию; и если б только наше путешествие, вместо того чтобы окончиться через пять или шесть часов, длилось бы два или три дня, можно было бы полагать, что к его концу мы стали бы с шевалье самыми лучшими друзьями на свете.

— В этом-то, — отвечал шевалье со свойственным ему добродушием, наполовину учтивым, наполовину насмешливым, — в этом-то и заключается разница между вами и мной: с каждым днем нашей совместной поездки моя симпатия к вам становилась бы все меньше и меньше, и я от всего сердца, не таясь, поздравляю себя, что это путешествие не продлится дольше запланированного срока.

— Тысяча чертей! — воскликнул молодой офицер, резко выпрямившись в своем углу. — Скоро ли вы перестанете, сударь, докучать нам вашими колкостями?

— Вот вы уже и сердитесь, — сказал шевалье, — и только потому, что я всего лишь чуть умнее вас. Рассудите сами, сударь, я в два раза старше вас; в моем возрасте вы, вероятно, будете столь же разумным, как и я, а может, даже и еще умнее; однако надо подождать. Терпение, молодой человек! Терпение!

— Это именно та добродетель, сударь, которой, похоже, в самом деле вам поручено научить нас; и должно быть, мы уже чувствуем в себе достаточное предрасположение к тому, чтобы постигнуть эту науку, раз смогли вынести ваши бредни — ими вы нас потчуете вот уже в течение десяти минут.

— Если сударь уже отдышался, — сказал Грасьен, — и желает наконец приступить к серьезному вопросу, недавно отложенному им из-за волнения, которое было вызвано преследованием кареты, — волнения, и я счастлив это отметить, не причинившего ему никакого вреда и не имевшего никаких других последствий, кроме того, что сделало его излишне многоречивым и подняло его дух, — то я с удовольствием готов его выслушать.

— Черт возьми! Господа, я полагаю, вы не откажетесь проявить снисходительность по отношению к старику и простите несдержанность его речей. В моем возрасте язык — это единственное оружие: им не только не перестаешь владеть, но, напротив, все больше и больше совершенствуешь свое мастерство в обращении с ним; поэтому не стоит слишком уж меня упрекать за то, что я с охотой пользуюсь им.

— Ну что же, пусть будет так, но объяснитесь же, сударь, — сказал Лувиль. — Нам сейчас меняют лошадей, и предупреждаю, каким бы интересным ни было то, что вы нам собираетесь поведать, я вовсе не намерен, что касается лично меня, пожертвовать ради вашего рассказа чудесным добрым сном, которым наслаждаешься, когда тебя так сладко укачивает. Дилижанс — единственное устройство, напоминающее мне мое детство; перестук колес усыпляет меня так же, как когда-то усыпляла песня моей кормилицы. Что же, посмотрим, о чем пойдет речь.

— Об одном очень серьезном и одновременно весьма пустяковом, ничтожном деле, господа; об одном из тех приключений, что, как правило, для гарнизонного ловеласа имеют всегда приятную развязку, хотя очень часто они влекут за собой отчаяние, нищету или даже самоубийство. Речь идет об обольщении, — я выбрал самое мягкое слово, — в котором повинен господин Грасьен.

Грасьен вздрогнул; возможно, он собирался ответить, но Лувиль не дал ему этой возможности, опередив его.