Блеф

Переживаемая им боль тронула Мишу, и она не стала перебивать его. Ей снова захотелось закрыть лицо покрывалом, чтобы скрыть сочувствие. «Неужели ты не слышал, на что намекали Тахион и остальные, вскользь, между строк, – хотелось вскричать ей. – Неужели не понимаешь, что они просто не осмеливаются сказать во всеуслышание, что вирус лишь усиливает слабости и аномалии, найденные им в глубинах зараженной личности?»

– Мне жаль, – тихо сказала она. – Мне очень жаль, Арахис.

Она протянула руку и погладила его по плечу. Надеялась лишь, что он не заметит, как дрожат ее пальцы, насколько мимолетно это прикосновение.

– Забудь мои слова. Мой брат был груб и жесток. Иногда я слишком похожа на него.

Арахис шмыгнул. На его угловатом лице появилась улыбка.

– Ничего, Миша, – сказал он, и готовность прощать, выраженная в его голосе, ранила ее еще больше. Он глянул на сцену, и морщины на его жесткой коже прорезались глубже.

– Гляди, вот и Хартманн. Не знаю, почему ты и Гимли так взъелись на него. Он единственный, кто помогает…

Слова Арахиса утонули в громе приветственных криков. Вся толпа в едином порыве вскинула кулаки к небу. И на сцену решительным шагом вышел шайтан.

Миша узнала тех, кто был рядом с ним. Доктор Тахион, в одежде вызывающе ярких цветов. Хирам Уорчестер, огромный и тучный. Человек по прозвищу Карнифик, окинувший толпу таким взглядом, что ей сразу захотелось спрятаться. Позади сенатора стояла женщина. Но это была не Сара, которая так часто являлась ей в видениях, с которой она разговаривала в Дамаске. Значит, Эллен, его жена.

Хартманн покачал головой, беспомощно улыбаясь и глядя на орущую толпу. Поднял руки, и радостные крики стали еще громче, превращаясь в рев, эхом отразившийся от возвышавшихся на западе небоскребов. Где-то у сцены начали повторять хором его имя, к ним присоединялись все новые и новые, пока скандирование не заполнило весь парк.

– Хартманн! Хартманн! Хартманн!

Он снова улыбнулся, покачал головой, будто не веря своим глазам и ушам, а затем подошел к выстроившимся в ряд микрофонам. Его голос был низким и ровным, полным сочувствия к тем, кто стоял перед ним. Этот голос напомнил Мише ее брата. Когда звучал такой голос, все сказанное начинало казаться правдой.

– Вы просто чудесные люди, – сказал он.

В ответ они завыли так, что Миша едва не оглохла. Джокеры напирали, стремясь подойти ближе к сцене, и людская волна понесла Мишу и Арахиса вперед. Крики и скандирование длились еще с минуту, пока Хартманн снова не поднял руки, и толпа начала стихать, лишь возбужденно перешептываясь.

– Я не собираюсь тут читать вам речи, такие, какие можно было бы ожидать от политика, подобного мне, – наконец сказал он. – Я долго был в отъезде, и, честно говоря, то, что я увидел по всему миру, меня сильно обеспокоило. А особенно я забеспокоился, когда вернулся домой и увидел здесь те же самые фанатизм, нетерпимость и бесчеловечность, что и во всем остальном мире. Пора прекращать играть в вежливость и политику и начать последовательную, безопасную для всех политику вежливости. Времена нынче вовсе не безопасные и вежливые, а совсем опасные.

Он прервался, чтобы сделать вдох, и звук громовым шорохом отозвался в динамиках.

– Почти одиннадцать лет назад я тоже стоял на газоне Рузвельт-Парка и совершил «политическую ошибку». За прошедшие годы я много думал о том дне, и клянусь перед Богом, что мне еще не удалось понять, почему я должен о ней сожалеть.

– В тот день я видел перед собой бессмысленное и неприкрытое насилие. Видел ненависть и предрассудки, бьющие через край, и потерял самообладание. Я это сделал.

Последние слова Хартманн выкрикнул, и джокеры ответили ему одобрительными криками. Он подождал, пока они снова не успокоятся, и продолжил с горечью и печалью в голосе:

– Есть другие маски, не те, которые Джокертаун прославил. Есть маска, которая скрывает куда большее уродство, чем любое из порожденных вирусом Дикой Карты. За ней скрывается зараза, присущая лишь человеку, и я слышал ее голос в трущобах Рио, в краалях Южной Африки, в пустынях Сирии, в Азии, Европе и Америке. Это мощный и уверенный голос, увещевающий, который говорит ненавидящим, что они имеют право ненавидеть. Голос, проповедующий, что любой отличающийся является низшим. Будь это чернокожие, будь это евреи или индусы, или просто джокеры.

Услышав акцент на последнее слово, толпа снова завыла, будто огромный зверь. Это был вой отчаяния, от которого Миша задрожала. Его слова перекликались с видениями, и очень неприятным образом. Она снова будто ощутила ногти, вцепившиеся в ее лицо. Глянув вправо, Миша увидела, что Арахис вытянулся вперед, вместе со всеми, а его рот открыт в крике одобрения.

– Я не могу позволить, чтобы это случилось, – продолжил Хартманн. Его голос стал громче, речь – быстрее, он менялся вместе с настроением слушателей.