Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

В 1928 году писатель Мариу де Андраде[462] опубликовал роман-притчу «Макунаима» о «бесхарактерном герое», молодом уроженце бразильских джунглей, наделенном от природы сверхъестественными способностями. Темнокожий, подвижный, чувственный, плутовато-обворожительный и чертовски хитрый Макунаима – типичный бразилец – раз за разом повторяет как заклинание: «Маловато здоровья, многовато муравьев – вот в чем проклятье Бразилии». Часть местных писателей продолжала с опаской относиться к врачам, поскольку среди них по-прежнему преобладали чисто белые, откуда и естественное подозрение, не является ли «бразилизация инфекцией» хитрой уловкой и тонко завуалированной евгеникой. Если бразильцы и больны, и нуждаются в лечении, ловко парировали они, то лишь из-за глубокого социального неравенства, поразившего все бразильское общество до самой глубины его изъязвленного сердца. И на этой волне в бразильской литературе возник противоток вестернизации с акцентом на привлечение внимания ко всевозможным аспектам порождаемого ею неравенства. Виднейшим представителем этой волны был писатель-мулат Афонсо Энрике де Лима Баррето[463], сравнивший в повести «Кладбище живых» (1920) психиатрическую больницу, где происходит действие, не просто с кладбищем, а с сущим адом.

В Китай испанский грипп добрался как раз в разгар слома традиционных конфуцианских ценностей стараниями Движения за новую культуру. Как уже отмечалось, в бывшей Поднебесной того турбулентного периода трудно даже отделить начало новой эпидемии от спада предыдущей, столько их терзало страну, но по совокупности они, как нетрудно догадаться, лишь подбрасывали угля в топку паровоза модернизации. При этом движение за новую культуру источало, вероятно, даже избыточное в своей огульности презрение к традиционной китайской медицине, в которой западники видели чуть ли не символ всех бед и неправильностей китайского общества, и настойчиво требовало от пришедших на смену мандаринам властей усвоить и принять на вооружение достижения западной научной мысли. Одним из лидеров движения был малоизвестный в ту пору писатель Лу Синь[464]. У него были собственные счеты с народной китайской медициной еще с отрочества, когда, будучи старшим сыном насквозь больного, спивающегося отца, он вынужден был регулярно вызывать к нему местного знахаря. Плату тот всякий раз брал заоблачную и непременно вперед, после чего отправлял Лу раздобывать ингредиенты для снадобья. Среди прочего для приготовления «правильного» порошка требовалась пара полевых сверчков, при этом знахарь строго-настрого наставлял добытчика: «Только не вздумай принести двух первых попавшихся, нужна именно пара, самец и самка из одной и той же норки». Сколько ни лечили отца таким манером, тот все больше хирел, и в четырнадцать лет Лу его похоронил и остался в семье за старшего[465].

Через несколько лет Лу отправился в Японию изучать западную медицину, но на врача недоучился, поскольку открыл в себе писательское призвание и понял, что принесет больше пользы людям своим пером. В датированном 1919 годом рассказе «Снадобье» пожилая чета потратила все сбережения на покупку чудодейственного средства – булки, пропитанной кровью только что казненного на площади преступника, – в надежде спасти умирающего от чахотки сына:

«– Эй! Давай деньги, бери товар.

Перед старым Хуа остановился человек весь в черном, глаза его сверкали, как кинжалы.

От его пронизывающего взгляда старый Хуа весь съежился.

А тот протянул к нему свою огромную руку с раскрытой ладонью, держа на другой пропитанную свежей кровью круглую пампушку, с которой стекали красные капли»[466].

Не помогло. Сын умер. А Лу Синь теперь считается основоположником современной китайской литературы.