— Правда, блин, дайте дорассказать. Ну, так вот, висит он, ждет, а пришла не жена, а бабка-соседка, богомолка эта. Стала она мимо двери проходить, а сама зенками так и шарит, так и шарит, что там да как у соседей. Смотрит, а сосед-то повесился! Бабка, не тут-то было, не растерялась, в комнату шмыг и давай по шкафам шарашиться и в наволочку шмотки всякие разные по-быстрому набивать. А сосед висит, как дурак, видит все это, а сказать ничего не может. И смешно ему, и обидно, и раскрываться не хочет. Жена-то вот-вот прийти должна… Бабка набрала полную наволочку шмоток — и шасть мимо него к двери. А мужик от обиды как наподдаст ей сзади пинка под зад напоследок… Ну бабка-то и окочурилась на месте от инфаркта с перепугу. Тут жена приходит, муж висит, но живой, внизу бабка мертвая с барахлом…
К концу рассказа ребята смеялись до слез.
— Слушай, а чем дело кончилось?
— Чем-чем… судили его.
— И что? Сколько дали?
— Нисколько. Оправдали, — улыбнулся Ринат.
— Вот тебе и перечница старая, богомолка хренова…
— Ох, и врать ты хорошо умеешь!
— Я — врать? Вот Аллах свидетель — ни слова не соврал!
— Не соврал, — лениво процедил Леха. — Просто пересказал эпизод из фильма «Ожерелье для моей любимой».
— Это они наш случай в свой фильм взяли. Мне четыре года было, когда это случилось, а фильм недавний.
— Слушай, Лех, чего ты прикапываешься? Они этот случай в фильм тоже не с потолка взяли…
— А я не люблю этих святош праведных, ни одного хорошего человека верующего не знаю. Как верующий — так злой…
— А вот и ничего подобного, — встрял Володька Головко. — У меня бабуся верующая. Добрей ее я не знаю человека. Она меня пыталась приобщить к религии. Молитвам учила, Библию читала вслух. В церковь таскала…
— Ну и как?
— А никак. Мало чего я там понял… «Дажнамднесь» какой-то, слова мудреные, лопочешь чего-то, а чего несешь — не понятно, вроде как на иностранном языке… А у меня к ним никакой способности нет. Я и по-русски-то только на матерном хорошо говорю.
— Да ладно прибедняться!
— А в церкви — поп, из серии «Чтоб я так жил». Дородный, отъетый… На «Волге» ездил… Я сам видел… И народу — три с половиной бабки, подпевают надтреснутыми тоненькими голосами, жалкие такие…
— А потом?
— Что потом? А потом мы как раз бомбу делали из тополиного пуха, фотопленки и спичечных головок. Ну и плюнула мне на руку эта бомба фотопленкой, ожог был тот еще, до сих пор шрам остался, — Володька задрал рукав и показал кругляк обожженной в детстве кожи. — Домой пришел, никому слова не сказал. Маслом мазал, как пацаны научили. Болела, сволочь… А бабка меня опять в церкву потащила. Вертелся я там, крутился, рука горит, хоть криком кричи, да и скучно мне было. Ну, домой вернулись, и пошла она меня стращать, что, мол, кто не верит в бога, тому в аду гореть, в гиене огненной, в котлах с маслом раскаленным или на сковородке. Вот, говорит, умрешь вдруг завтра, и прямиком в ад пойдешь. И чуть было не запугала. Что за гиена такая огненная, да еще котлы с маслом, сковородки… Только потом рука зажила, и я обозлился.
— Не гиена, а геенна, дурак.
— Да знаю я. А в детстве думал, что гиена.
— Как же ты отвертелся?
— А надоело мне все это, и я ее возьми да спроси: откуда род человеческий пошел?.. Она мне: от Адама и Евы, мол, первых людей… А я ей: с ними все понятно, а дальше-то как было дело? На ком их дети женились? Кровосмесительство пошло? И слово-то нашел… Мы с пацанами тогда как раз очень этими вопросами интересовались… Ну она меня паскудником обозвала, оттрепала, по заднице надавала, но отстала… Видать, сама задумалась.
Все засмеялись.
— Ринат, а Ринат… — Красавчик Сашка, по прозвищу Македонский, хитро и нарочито обведя всех своими рысьими глазами, подсел к Ринату.
— Я Ринат. Чего тебе?
— Слушай, давно хотел тебя спросить…
— Так. Опять, небось, пакость какую-нибудь?
— Не… Как раз в тему, религиозное. Даже божественное…
Все замолчали в предвкушении спектакля.
— А, раз божественное, тогда давай, спрашивай. Я тебе все растолкую.
— А зачем вы, мусульмане, обрезание делаете? Это чтобы вас, правоверных, Аллах мог в темноте на ощупь по х…м от неверных отличить?
— Вот оно в чем дело… — потянул Ринат. — А я-то все думаю, к чему бы это: я пописать — и ты за мной. Думал, интерес у тебя ко мне девичий. А он у тебя, оказывается, божественный. — Ринат вынул нож и, внимательно осмотрев лезвие, обратился к Македонскому. — Вот я тебе сейчас отрежу твоего друга по самое небалуй, тогда и узнаешь. Заодно и успокоишься. Какие еще будут божественные вопросы? — спросил елейно Ринат.
Ребята загоготали, кто-то потянулся к Македонскому:
— Так ты у нас девушка, Сашок? Ну иди сюда, сладенькая, я тебя приласкаю.
— Какие вопросы? Никаких вопросов. Бога-то все равно нет, — вставил Леха, жуя высохшую травинку и смотря в сторону.
— Слушайте, прикольно получается, — подхватил Филимонов.
— Нашел прикол…
— Нет, правда. Вот мы тут воюем, мусульмане, христиане, против мусульман. Мрут и те, и другие, с той стороны и с этой…
— Ну и?