Благими намерениями

Наконец, через царившую на перроне сутолоку прорвались к поезду, к своему вагону, с трудом протиснулись сквозь облепившую его людскую стену, чтобы попасть внутрь, в зарезервированное для них купе.

– Вот паршивцы, две пуговицы оторвали! – усмехнулся Антон, оглядев своё пальто. – Хорошо, хоть рукава на месте, а то швы уже трещали.

С улицы, приглушённый окном, звучал разнобой голосов: крики, ругань, смех, детский плач. Кто-то, прямо под окном, надрывным прокуренным басом завернул такое выражение, что даже у Антона и Алексея Алексеевича лица приняли виноватый вид, а Мария Александровна, прикрыв глаза, плотнее сжала челюсти, побледнела.

Там, за стеклом, бурлила жизнь в своей борьбе, и спокойствие и тишина купе казались неестественными. Нанятые на вокзале носильщики, оттёртые толпой, ещё доносили вещи Алексея Алексеевича и Марии Александровны, и когда Алексей Алексеевич, наконец, расплатился с ними, Антон, весело взглянув на родителей, сказал:

– Что ж, пишите письма, как говорится. И желательно радостные. – Он расцеловался с Алексеем Алексеевичем, затем с Марией Александровной. Она всплакнула коротко. – Ну, вот ещё, – улыбнулся Антон, прижимая её к себе, – это совсем ни к чему.

Постояв некоторое время с Марией Александровной в объятьях, он сказал:

– Ладно, дорогие-любимые, счастливого пути! А мне ещё обратно продираться, – Антон глянул в окно. – И куда их всех несёт, куда всем вдруг понадобилось ехать, спрашивается?!

Выбравшись на перрон, Антон махнул родителям и, усиленно и грубо работая локтями, нагло усмехаясь на злобные выкрики себе вдогонку, направился к выходу из вокзала.

Алексей Алексеевич видел, как теряется в толпе фигура сына, он заворожено засмотрелся на галдящее вокзальное сонмище, оно вдруг представилось ему зеркалом, отражавшим лицо наступившего времени, – хаос. И ещё более жуткая пришла в голову мысль: не так ли выглядит людское скопище у ворот ада? Озлобленная, мрачная толпа, где каждый сам за себя…

В очередной раз он подумал, что сделал правильный выбор, согласившись на поездку в Москву. Ещё не все его политические надежды и мечты раздавлены, он может ещё их сделать реальностью. Его работа будет полезной.

3

Кода Оля вернулась из магазина, Пётр Сергеевич уже был дома. Это удивило Олю: профессор всегда возвращался домой гораздо позднее неё. Оля подосадовала о том, что поймана с поличным.

– Папа, здравствуй! – громко сказала она с порога, приготовившись к тому, что отец снова начнёт читать ей нотации о «вопиющем легкомыслии»: он строго запрещал Оле выходить на работу в последние несколько дней.

Мариинская больница, в которой работал Пётр Сергеевич, и без того была полна ранеными на фронтах, теперь к ним прибавились ещё и пострадавшие в недавних уличных столкновениях горожане. Сначала они поступали со всех концов города нескончаемым потоком, и врачи скопом едва успевали оказывать им первую помощь. Через сутки стало заметно легче: лишь время от времени довозили какого-нибудь бедолагу, либо же таковой добредал до больницы самостоятельно, убедившись по прошествии некоторого времени, что полученное увечье само по себе «не заживёт, не рассосётся». Зато теперь, как первый итог недавних событий, также организованно начало поступать пополнение для морга. Допоздна задерживаясь в больнице, Пётр Сергеевич вдоволь насмотрелся последствий изъявления народной воли, и потому очень боялся за дочь.

Но Оля упорно поступала по-своему. Во-первых, физически не могла целый день сидеть дома; во-вторых, хотелось своими глазами «посмотреть революцию», манило щекотливое чувство опасности и запрета. Правда, революция представала перед ней, в основном, в лице людей разбойной наружности, при виде которых непроизвольно ускорялся шаг, и тянуло почаще оглядываться; либо – шумными группами солдат или матросов, часто нетрезвых, вызывавших, в общем-то, те же желания, что и первые.

Пётр Сергеевич не отвечал, и Оля прошла в его кабинет. Профессор сидел за столом при свете настольной лампы, перед ним лежала стопка газет, несколько их валялось на полу рядом со столом, явно читанные. Склонившись над газетой, придерживая рукой пенсне, Пётр Сергеевич внимательно просматривал страницы.

– Папа, здравствуй, – поздоровалась Оля ещё раз, и Пётр Сергеевич, на секунду подняв на неё глаза, не меняя озадаченного выражения лица, рассеянно ответил:

– Здравствуй.

Оля, несколько удивлённая отсутствием выговора, тоже подошла к столу, заглянула в газету, посмотрела на отца.

– Что с тобой, папа? Ты ужинал?

Профессор снова промолчал, пристально рассматривая текст.

– Папа, что происходит?!

Пётр Сергеевич посмотрел на Олю, но осознанность в его глазах появилась лишь спустя несколько мгновений, как у только что проснувшегося, но ещё не вырвавшегося из липких рук сна человека.

– Когда мы получали последнее письмо от Николая? – спросил он. – И откуда?

– Полтора месяца назад, откуда-то из Беларуси, кажется… Точно не помню. Что случилось? Что-то с Николаем?! Ты меня пугаешь!

– Пока не знаю… – Пётр Сергеевич небрежно отбросил только что прочитанную газету на пол, встал и подошёл к окну.