В сердце у меня до сих пор червоточинка. Я-то думала, если так сильно полюбить двух людей, это исправится.
Йоги говорят:
У меня засорилась раковина. Сую руку в мутную воду, шарю в сливе. Выдергиваю руку; она вся жирная.
Муж убирает со стола. На тарелках недоеденные куски мяса, промокшая бумажная салфетка плавает в соусе.
Дочке подарили набор «Маленький доктор». Она аккуратно измеряет себе температуру, надевает манжету для измерения давления. Снимает, смотрит на результаты. «Хочешь стать врачом, когда вырастешь?» – спрашиваю я. Она подозрительно смотрит на меня. «Я уже врач», – говорит она.
Я бы всем ради нее пожертвовала – и своим личным временем, и своей блестящей новой книгой, и маркой со своим портретом, но только если бы она согласилась просто спокойно лежать рядышком, пока ей не исполнится восемнадцать. Если бы она согласилась спокойно лежать рядышком, если бы я могла просто устроиться рядом, зарывшись лицом в ее волосы, то да, я бы все отдала.
«Куда делись все смешные передачи?» – муж щелкает пультом. «Покажите что-нибудь смешное!»
Китс писал: «
Наша няня – красивая итальянка – рассказывает, что порвала со своим парнем. Я его знаю, он серьезный молодой музыкант; я думала, он от нее без ума. «А что он такого сделал?» – спрашиваю я. Она заваривает чай. «Рыдал, как клоун».
Дочь приходит из садика с красно-черными руками. Краска не смывается. «Посмотри на свои руки! Что случилось?» – ужасается муж. Дочь смотрит на свои руки. «Это моя ответственность», – говорит она.
«А раньше на вечеринках тоже было так скучно?» – спрашиваю я. Мы с мужем стоим у банкомата, снимаем деньги на няню. Он кладет купюры в бумажник. «Эта скучная вечеринка обошлась нам в двести баксов», – говорит он.
По мнению буддистов, мудр тот, кто постиг три истины. Первая – отсутствие «я». Вторая – непостоянство всех вещей. Третья – невозможность найти удовлетворение в повседневном человеческом опыте.
«Все, у кого есть глаза, перестанут видеть», – вещает дядя по телевизору. У него авторитетный вид. Темные волосы блестят. Голос похож на голоса людей, раздающих листовки в метро, но говорит он не о Боге и не о правительстве.
«Когда все придут? – спрашивает дочка. – Почему они так долго?» Она вытаскивает из своей комнаты кукольный домик и принимается переставлять стулья. Сложно расставить их ровно. Один всегда стоит немного криво. У нее такой серьезный вид, у моей маленькой. Серьезный и дотошный. Она аккуратно кладет крошечную индейку в центр крошечного столика. Индейка золотисто-коричневая. На ней даже есть идеальный надрез; один отрезанный кусочек лежит рядом. Зачем? Зачем они это сделали? Зачем сделали так, будто все уже началось? «Скорее, – бормочет дочка и возится с домиком. – Скорее, скорее!»
Авторитетный дядя говорит о небесах, о самых сокрушительных небесных карах. На экране таймлапс: целое поле посевов гибнет на глазах; мать с ребенком сносит волна красного света. Виной всему что-то далекое и непостижимое. Впрочем, есть приличная вероятность, что этого далекого и непостижимого не существует. На самом деле, вероятность огромная.
Но я не успокоюсь, пока не буду знать наверняка.
12
Рекомендации женам образца 1896 года:
В магазине меня всегда настигает отупение. Я пишу списки покупок, а потом забываю их дома; покупаю ненужное или то, что у нас уже есть. А муж потом спрашивает: ты купила туалетную бумагу? А кетчуп купила? А чеснок? А я говорю – нет, нет, забыла, прости, вот сливочный пудинг, зубочистки и виски-сауэр. Мы с дочкой стоим и мерзнем в мясном отделе. «Мне холодно, – говорит она. – Давай уйдем. Чего мы здесь стоим?» А мне надо купить какое-то мясо. Чтобы приготовить блюдо по какому-то рецепту. «Скоро пойдем, – говорю я. – Подожди. Дай вспомнить. Ты мне думать не даешь».