Битва богов

После ужина заиграл настольный аппарат, и я, подойдя, услышал голос Илы. В последние дни — от скуки, от разочарования, от нарастающего страха за свою судьбу — я позволял ей забежать вечером, и мы вкушали радости изощренной любви. Но свидания эти оставляли приторный вкус, она была жадная, чувственная самка, и ничего более; к тому же в миг высшего наслаждения, когда Ила визжала и закатывала белки, от нее начинало пахнуть по-звериному остро, и это тоже смущало мою нордическую душу… Итак, на предложение встретиться я ответил отказом. Кроме всего прочего, я ощущал немалое чувство вины перед Ханной Глюк. Словно нас с ней уже связывали взаимные обещания…

«Символ расы» я нашел в самой маленькой из комнат ее жилища. Под пронзительным взором двух изъеденных временем статуй неведомой людям культуры, — на стертых лицах блестели чудом сохранившиеся эмалевые глаза, — сиротливо свернувшись на низком атласном ложе, летчица, исплаканная и бледная, невидяще уставилась в одну точку. Так ведут себя от непомерного горя, воплями исчерпав первую острую боль и погрузившись в ступор безысходности.

Присев рядом, я положил руку на ее каучуковое плечо. Мне было жаль Ханну, но почему-то думалось о совершенно другом: наверное, прежде в Агарти жило куда больше народу; не может быть при любой технике, при любом количестве рабов, чтобы такие дворцы вырубались в горе специально для одиноких временных постояльцев. Или может?! Может. И дело не в избытке сил. Просто для них низшие расы столь бесспорно нечеловекоподобны, а жизнь рабов так дешева, что можно шутя пренебречь какой-нибудь тысячей надорвавшихся каменотесов. Райх, правивший миром сотни веков. Разве не к этому мы стремимся, — но почему же меня знобит от предчувствия такого будущего?..

Ханна резко повернула ко мне лицо — сейчас вовсе некрасивое, с набрякшими веками, вздрагивающими губами. Я понимал, что она растеряна, ищет опоры и потому не будет слишком щепетильной, и от этого понимания сам себе казался подлецом, — но соблазн был слишком велик. Вспомнилась наша первая невинная ночь, когда я отогревал Ханну своим телом под чубой, а она едва не пристрелила меня. Многое сблизило нас с тех пор… Рискну!

Обняв ее, я стал целовать мокрые щеки, шею; Ханна отвечала, по-ребячьи всхлипывая, еще уверенная, что я лишь братски утешаю… Скоро тяга к ней стала нестерпимою, я задыхался. Не переставая ласкать девушку, я мягко принудил лечь ее на спину, сам пристроился рядом.

Действовать следовало быстро и не раздумывая. Пытаться возбудить ее, заставить потерять голову — было затеей бесполезной, сильное тело Ханны никогда не ускользало из-под контроля ее крестьянского рассудка. Оттого я пошел напролом, решив, что победа все спишет…

В следующие минуты она неистово билась подо мною, отталкивала, кричала что-то обидное. Я успокаивал, шептал горячие слова, называл ее любимой и был достаточно при этом искренен, но не ослаблял хватки. Ханна должна была сдаться, хотя бы потому, что ей отчаянно требовалась чья-то близость, а оттолкнуть меня всерьез — значило потерять. Тем более, безусловно, я для Ханны давно был мужчиной, героем арийского мифа… Но опыт прабабушек велел не покоряться до конца, и она дралась, покуда я не сделал последний рывок, помешав ей свести крепкие длинные ноги…

Обладая Ханной, я не ожидал самозабвенного ответа. Я был бы даже несколько им разочарован… Но с чувством благодарного облегчения принял ее руку, вдруг обвившую мой затылок, и неумелый отклик бедер на мои движения… Конечно, летчица не была девственницей, — но тот, кто делал ее женщиною, явно схалтурил и остановился на полпути.

Когда все кончилось, — в последний момент я постарался быть мужественно-сдержанным, — Ханна смирнехонько встала, накинула свои малиновый халат (плащ, сари?) и отправилась в ванную, вернее, в круглый зал, где били фонтаны, текли источники ледяные и кипящие, минеральные и ароматизированные; где посреди голубого бассейна на хрустальном острове ожидали немые негритянки с благовониями и пушистыми полотенцами.

Я и сам ополоснулся в одном из источников, железистом и дивно бодрящем. Затем оба мы вернулись на ложе, и Ханна, с девчоночьей доверчивостью обняв меня и положив мне головку на плечо, открыла причину своего горя.