Битая карта

— Брат ваш тут ни при чем, да и не вам оценивать его действия, — сдерживая себя, тихо предупредил Александр Иванович. — Подумайте лучше о собственной судьбе. Рано или поздно от лживых показаний нужно будет отказываться, а это, как правило, производит скверное впечатление на членов трибунала…

— Я вам не лгал! Клянусь честью!

— В таком случае, попрошу расписаться в протоколе. Вот здесь, пожалуйста. Моя обязанность разъяснить ситуацию, а решать должны вы сами. Полагаю, что отрекаться от лживых показаний начнете скоро.

На следующее утро Афоне устроили очную ставку с Колчаком, доставленным из Пскова. Крутить волынку стало еще сложнее, поскольку старик опознал его немедленно.

— Угадали, гражданин Ланге, он самый и есть! По фамилии не скажу, врать не буду, а кличка у него Афоня…

— Вы ошибаетесь! Вы просто сошли с ума! — Афоня старательно изображал возмущение. — Я впервые вижу этого человека, гражданин следователь! Мы с ним незнакомы…

Колчак в то утро был чертовски зол. На самого себя, старого искушенного конспиратора, столь опрометчиво угодившего в объятия чекистов, на бывших своих друзей и приятелей, бросивших в трудную минуту, и вообще на весь белый свет. Меньше всего хотелось ему выкручиваться в одиночку. Его прижали, пусть и другие получат свое.

— Брось, парень, дурить! — прикрикнул он с досадой. — Работал ты у господина Шевченко, в контрразведке, от них и сюда прислан… И меня ты знаешь небось. Вилять теперь поздно, лучше сознавайся.

— Не имею чести быть знакомым ни с вами, ни с господином Шевченко! И, право, не пойму, зачем вам потребовалось впутывать меня в эту грязную историю!

— Губошлеп ты, погляжу, — нахмурился Колчак, искренне недоумевая, зачем нужны эти глупые увертки. — Да они здесь, коли хочешь знать, не таких разматывают. Нашел где шутки шутить!

— Да поймите вы, мне не в чем сознаваться. Я вернулся к себе домой, я мечтал о честной работе на общее благо…

— Ну гляди, парень, как бы локти не кусать!

Афоню откровенно и недвусмысленно предостерегали. И, что было неприятнее всего, предостерегали с двух сторон, будто заранее сговорившись. Колчак, этот матерый волк, прошедший сквозь огонь и воду, разговаривал с ним почти тем же языком, что и большевистский следователь.

Страх обжег сердце Афони. А что если докопаются до всех его хвостов? Тогда поздно будет играть в раскаянье, тогда влепят ему высшую меру…

Три дня и три ночи, в тюремной одиночке, по дороге на допросы и возвращаясь обратно, думал он только об этом. Узнают или не узнают? И всячески старался отгонять темные предчувствия, уверял самого себя, что отделается мелочью. За незаконный переход границы давали до двух лет принудработ, и это было, конечно, мелочью в сравнении с расстрелом.

Откуда им, собственно, узнать, из каких источников? Демьян о нем ничего сказать не в состоянии. Ну пришел с утра пораньше, ну пытался расспрашивать насчет служебной карьеры брата. Это еще не криминал, за это судить нельзя.

Ничего не известно про его задание и Колчаку. Это уж как дважды два, иначе бы выдал с потрохами. Мало ли что опознает на очной ставке. А я вас, представьте, вижу впервые, вот и весь разговор.

Кличка тоже не криминал. Кстати, откуда она известна этому старому волку? Слышал, конечно, в Варшаве, не иначе. Хороша же, выходит, хваленая конспирация у Бориса Викторовича. Отправляют человека в логово большевистского зверя, а сами не могут удержаться от безответственной болтовни.

Ужасно тревожила прошлогодняя вылазка в Белоруссию с полковником Павловским. Наломали они там дров, покуролесили вдоволь. Ладно, что состав отряда был строго засекречен. Друг друга и то опасались называть по фамилиям, у всех клички. За Белоруссию, если разнюхают, головы не сносить. Только вряд ли должны разнюхать. Живых свидетелей они не оставляли, а от мертвяков ничего не услышишь…

Но опаснее всего была злополучная капсула, которую ввинтили ему в каблук ботинка в самую последнюю минуту. «К чему это? — спросил он Бориса Викторовича. — Память у меня неплохая, могу все запомнить». Савинков поглядел на него пристально, изучающе, чуть скривил тонкие губы. «Так надежнее, друг мой, — и, помолчав немного, добавил: — Память человеческая напоминает мне ветреную бабенку».

Капсула была его ахиллесовой пятой. Серьезнейшая и, в сущности, совершенно неопровержимая улика. К тому же он до сих пор не знает — нашли ее чекисты или не нашли.

В воскресенье, после нежданного провала в комнате брата, его привезли в тюрьму и тщательно обыскали. Одежду, вплоть до белья, куда-то уволокли, оставив в чем мать родила, а через час швырнули обратно. Подмен не было, вся одежда была его собственной, но проверить он так и не посмел. Заметят еще в глазок двери, начнут новый обыск. Да и нечем было вытащить капсулу, нужен для этого инструмент.