Бить или не бить?

А мне, как и другим взрослым, стало стыдно за себя: как можно было устраниться и пойти на поводу у толпы? Мальчик, который добровольно вызвался быть палачом, у всех взрослых, да и у многих ребят начал вызывать неприязнь, хотя ничего особенного он не сделал. С «преступниками», которые до самого отъезда оставались под надежной охраной, я вечером поговорил. Я боялся, что увижу озлобленных и униженных волчат. Ничего похожего. Ремень как таковой был им не в новинку, это было лучше, чем разборка в школе и дома. Ритуальная порка по приговору общего сбора ни унизительной, ни убедительной им не показалась, это было рядовое мероприятие. Зато индивидуальная ярость девчонок до них «дошла»: они увидели, что товарищи не просто говорят положенные слова, а в самом деле их ненавидят, и это им было неприятно.

Между прочим, мальчик, которого эти пацаны избили, через 30 лет написал мне письмо. Он стал известным профессором педагогики и хотел рассказать, как ценно для него было пребывание в «Орленке». Насчет своего избиения, поставившего на уши весь лагерь, сказал: «За дело меня тогда побили, сильно задавался, вот ребята и обиделись!» Мы с ним переписывались до его скоропостижной смерти. Короче, в подростковые разборки я встревать не стану, но если при мне будут обсуждать возможность порки, сделаю все возможное, чтобы ее предотвратить.

Что касается семьи, то почти все здесь оставалось в руках родителей. Советская власть очень жестко преследовала любые идеологические девиации, например — если ребенок высказывал крамольные политические взгляды или если религиозные родители не разрешали ему/ей вступать в пионеры или комсомол. Домашнее насилие замечали гораздо реже, только когда оно было слишком явным, оставляло заметные следы на теле ребенка или он сам или соседи куда-то жаловались. В таких случаях вмешивались органы опеки или милиция, но мотивировалось это вмешательство не телесными воздействиями как таковыми, а исключительно их чрезмерной жестокостью.

Чтобы узнать, что в стране происходило «на самом деле», нужно изучать судебные дела и архивы органов опеки: когда, по каким статьям и сколько возбуждалось дел, чем они завершались, какие меры ограничения родительского произвола применялись в быту, насколько они были эффективны и т. д. Дело это долгое и кропотливое, особенно если не просто пересказывать ведомственные отчеты, а вникать в их социальный смысл, для чего нужен хронологически большой массив документов. Я таких исследований не читал.

В нормативной житейской педагогике запрет телесных наказаний иногда подвергался сомнению. Чаще всего при этом ссылались на авторитет А. С. Макаренко: известный эпизод из «Педагогической поэмы», когда Антон Семенович ударил своего воспитанника Задорова, и это повысило его авторитет среди колонистов. Следует подчеркнуть, что сам Макаренко всегда очень эмоционально открещивался от подобной интерпретации своего педагогического опыта и в осуждении физических наказаний был абсолютно категоричен.

27 октября 1936 г., выступая в Московском областном педагогическом институте. Макаренко говорит:

«…Я сделал большую ошибку, что ударил своего воспитанника Задорова. В этом поступке я почувствовал крушение своей личности. Я тяжело переживал эти минуты и понял, что не нужно давать волю рукам и допускать мордобой. Теперь я считаю подобные факты огромным педагогическим преступлением и сам отдаю своих подчиненных под суд и добиваюсь за такие преступления трех лет тюрьмы…»

Когда на лекции 8 февраля 1939 г. ему был задан вопрос с места: «А что вы думаете относительно ремешка или подзатыльника? Допустимо это?» — Макаренко ответил: