Бироновщина. Два регентства

— Да, докол жива государыня, намъ, русскимъ, кое–какъ живется. Книгъ она, кром божественныхъ, правда, не читаетъ, окружила себя бабьемъ да скоморохами; но Артемія Петровича она все же принимаетъ съ докладами. Природнаго здраваго смысла y нея много, да и любитъ она свой народъ. Но разъ ея не станетъ, — прощай матушка Россія! Настанетъ царствіе нмецкое. Первымъ падетъ, увидишь, Волынскій; а тамъ и намъ съ тобой придется укладывать сундуки…

— Въ мста не столь отдаленныя.

— А можетъ, и въ весьма отдаленныя. Что–то будетъ, братъ, что–то будетъ?!

Со стороны входныхъ дверей донесся сочувственный вздохъ. Оба брата съ недоумніемъ оглянулись: въ дверяхъ стоялъ второй ихъ камердинеръ, знакомый уже читателямъ Гриша Самсоновъ.

— Ты чего тутъ уши развсилъ? — строго замтилъ ему старшій баринъ. — Господскія рчи, знаешь вдь, не для холопскихъ ушей.

— Не погнвитесь, сударь, отозвался Самсоновъ. — Но и y нашего брата, холопа, душа русская и по родин своей тоже скорбитъ.

— А помочь горю все равно тоже не можешь.

— Одинъ–то, знамо, въ пол не воинъ; но найдись побольше такихъ, какъ я…

— Что такое?! — еще строже пріосанился Александръ Ивановичъ. — Да ты никакъ бунтовать собираешься?

— Покол здравствуетъ наша благоврная государыня Анна Іоанновна, бунтовать никому и на мысль не вспадетъ. Когда же ея въ живыхъ уже не станетъ, да придетъ то царствіе нмецкое, такъ какъ же русскимъ людямъ не подняться на нмцевъ?

— Вонъ слышишь, Петя, слышишь? — обернулся Александръ Ивановичъ къ младшему брату. — А все ты съ своимъ вольномысліемъ: пускаешься въ бесды съ холопьями какъ съ равными…

— А мн, знаешь ли, такая простота ихъ даже нравится, — отозвался «вольномыслящій» брать. — Воочію видишь, какъ пробуждается человкъ, какъ начинаетъ шевелить мозгами. Ну, что же, Самсоновъ, говори, надоумь насъ, сдлай милость, какъ намъ въ т поры быть, что предпріять.

Добродушная иронія, слышавшаяся въ голос младшаго барина, вогнала кровь въ лицо «холопа».

— Вы, сударь, вотъ сметесь надо мной, — сказалъ онъ, — а мн, ей–ей, не до смху.

— Да и мн тоже, — произнесъ Петръ Ивановичъ боле серіозно. — Говори, не бойся; можетъ, что намъ и вправду пригодится.

Самсоновъ перевелъ духъ и заговорилъ:

— Цесаревна наша вдь — подлинная дочь своего великаго родителя: душа y нея такая жъ русская, умъ тоже острый и свтлый. И народъ объ этомъ хорошо знаетъ, крпко ее любитъ, а про гвардію нашу и говорить нечего: вс какъ есть до послдняго рядового души въ ней не чаютъ, готовы за нее въ огонь и въ воду…

— Ну?

— Такъ вотъ, коли будетъ ужъ такая воля Божья и пробьетъ государын смертный часъ, — кому и быть на ея мсто царицей, какъ не цесаревн? Вся гвардія, а за ней и весь народъ, какъ одинъ человкъ, возгласить: «Да здравствуетъ наша матушка–государыня Елисавета Петровна!»

— Ну, подумайте! Очумлъ ты, паря, аль съ ума спятилъ? Не дай Богъ, кто чужой тебя еще услышитъ… — раздался тутъ изъ передней ворчливый старческій голосъ, и оттуда выставилась убленная сдинами голова перваго камердинера Шуваловыхъ, Ермолаича. (Ни имени, ни прозвища старика никто уже, кажется, не помнилъ; для всхъ онъ былъ просто Ермолаичъ).

— Это ты, старина? — обернулся къ нему старшій баринъ. — Убери–ка его отсюда; не то еще на всхъ насъ бду накличетъ.

— Шалый, одно слово! У него и не туда еще дума заносится.

— А куда–же?

— Да хочетъ, вишь, грамот обучиться. Ну, подумайте!

— Да, ваша милость, не откажите! — подхватилъ тутъ Самсоновъ. — Вкъ за васъ Богу молиться буду.

— Мало еще своего дла! — продолжалъ брюзжать старикъ. — Батожьемъ–бы поучить — вотъ те и наука.

— Слышишь, Григорій, что умные–то люди говорятъ? — замтилъ Александръ Ивановичъ. — Знай сверчокъ свой шестокъ.

— Прости, Саша, — вступился младшій брать. — Есть еще и другая пословица: ученье — свтъ, а неученье — тьма. Отчего мы съ тобой изъ деревни до сихъ поръ толковаго отчета никакъ не добьемся? Оттого, что прикащикъ y насъ и въ грамот, и въ ариметик еле лыко вяжетъ. Я, правду сказать, ничего противъ того не имю, чтобы Григорій поучился читать, писать, да и счету.

— А я ршительно противъ того. Ну, а теперь вы, болтуны, убирайтесь–ка вонъ; мшаете только серіознымъ дломъ заниматься.

— Иди, иди! чего сталъ? — понукалъ Ермолаичъ Самсонова, дергая его за рукавъ. — Тоже грамотей нашелся! Ну, подумайте!

Нехотя поплелся тотъ за старикомъ. Господа же принялись опять за свое «серіозное дло».

— Уморительный старикашка съ своей поговоркой, — говорилъ Александръ Ивановичъ, собирая карты. — Экая шваль вдь пошла, экая шваль: ни живого человческаго лица! Ну, подумайте!

Дйствительно, счастье ему измнило; брать его то–и–дло объявлялъ квинты, четырнадцать тузовъ и насчитывалъ за шестьдесятъ и за девяносто. Александръ Ивановичъ потерялъ терпніе.

— Нтъ, въ пикетъ теб теперь безсовстно везетъ! — сказалъ онъ. — Заложи–ка лучше: банчикъ.

— Могу; но сперва дай–ка сосчитаемся.

При разсчет оказалось, что запись младшаго брата превышала запись старшаго на двнадцать рублей.

— Вотъ эти двнадцать рублей и будутъ моимъ фондомъ, объявилъ онъ.

— Только–то? Тогда я ставлю сразу ва–банкъ.