Безжалостный

Мне очень хочется, чтобы это не так сильно ранило, но правда, как правило, причиняет больше всего боли.

Я медленно киваю и прикусываю язык, пока не чувствую вкус крови.

— Мне нужно идти, — слова, словно песок в горле, душат меня.

Ухожу, не прощаясь, и он не пытается остановить меня.

 

35

Дженсен

Я был непобедим, пока мне не исполнилось двенадцать.

Потом в моём зрении возникло одно маленькое чёрное пятно, напоминая мне, что я уязвим.

Я абсолютно не контролировал то, что со мной происходило. Я не мог от этого спрятаться. Не имело значения, насколько я был силён, умён или быстр. Не было ничего, что я мог бы сделать, чтобы остановить ухудшение состояния глаз.

Я был хорошим ребенком: слушался родителей, мой средний балл был 4.0, я делал домашнее задание, говорил правду, мыл за ушами, наносил солнцезащитный крем, чистил зубы перед сном, исповедовал все свои грехи каждое воскресенье в церкви, пока единственным, что имело значение, был мой отец.

Такова чёртова несправедливость по отношению к ребёнку.

Такова чёртова несправедливость ко взрослым.

Каждый чёртов день.

Я рос и слушал родителей, которые говорили мне, что я смогу совершать поступки, как и остальные, и слепота не остановит меня. Что я смогу жить счастливой, полноценной жизнью. Что смогу иметь то, что имеют другие.

Они хотели как лучше, но каждый раз, когда говорили дерьмо вроде этого, заставляли меня задуматься. И медленно, но наверняка, в голове с годами формировался список всех вещей, которые я буду не в состоянии сделать.

Из-за этого мои мысли постоянно делились надвое: что я не смогу больше сделать и что нужно сделать, пока есть шанс.

В тот год на день рождения я получил от мамы фотоаппарат, и это ощущалось, как жестокая шутка. Фотографии хранят всю жизнь, чтобы спустя годы, их можно было пересмотреть, оживив и пережив воспоминания снова. Тогда какую пользу они могли принести мне? Но я не хотел ранить мамины чувства, поэтому пользовался фотокамерой, и что-то волшебное произошло внутри меня. Я знал, что однажды потеряю способность всё видеть. Поэтому, когда я смотрел на мир через объектив, я видел его иначе, чем все остальные. И с моей камерой, с моими фотографиями, я мог заставить их увидеть то, что они принимали как должное.

Я делал каждый кадр, будто это драгоценный дар. Я смотрел и запоминал каждый из них. И их я не забуду никогда. Каждая фотография была моей. Всегда.

Улавливать красоту стало одержимостью. Влечением. Я гнался за ней, будто от этого зависела моя жизнь. Фотоаппарат был частью меня.

Сразу после того, как мамы не стало, моё зрение снова ухудшилось. Затуманивание в периферии. С того момента началось постепенное снижение. Стало труднее брать камеру. Мысль о том, чтобы сделать фото, и однажды не иметь возможности увидеть его отредактированным и напечатанным, начала съедать меня, как тени, надвигавшиеся на мои глаза.

К тому времени, как меня известили о том, что папина печень не справляется, я был готов бросить фотографии навсегда. Я не хотел забирать оборудование домой, когда покидал Нью-Йорк. Меня манило оставить это там, оставить всё позади. Но мама купила мне первую фотокамеру, и это казалось неправильным, будто я предавал и её мечту тоже. Предавал её. Я привёз всё домой. Всё. Все мои аппараты. Все до единого снимка. Но со мной всё было покончено. В течение многих месяцев я не сделал ни одной фотографии. Я даже отказался пользоваться встроенной камерой в телефоне.

Я будто жил в тюрьме. Я всё ещё не был слеп, но прекратил видеть мир вокруг себя.

А потом я зашёл в паб, чтобы утопить свои печали, и там была Холланд.

В самой нижней точке моего пребывания, она пробудила во мне художника. Она разожгла угли, снова пробудив во мне страсть. Мою одержимость. Она была такая красивая, но люди смотрели мимо. Для всех остальных она была девушкой с красивым лицом, которое они забывали в тот же момент, как только отворачивались. Тихая девушка в углу. Но я видел её иначе. Такой красивой, грустной, обременённой, разрушенной, неукротимой — это было захватывающе. Всё это рассказывало историю, окончание которой мне необходимо было знать.

Однажды увидев её, я не смог отвести взгляд. Я пытался. Я действительно пытался. Но Холланд делает меня слабым изнутри. Она разрушает мои защитные стены, заставляя забыть, что мои часы ведут обратный отсчёт. Она заставляет меня забыть, что я когда-то был несчастным.

Но какого чёрта я должен с этим делать?

 

36

Холланд

Один день переходит в два, два дня — в три. И вскоре, все дни летят один за другим.

Я просыпаюсь каждое утро одна в своей постели, в своей пустой квартире, и не могу понять, как вообще когда-то могла предпочитать одиночество. Знаю, что так и было, и всё ясно помню, но это больше похоже на воспоминания другого человека.

Как долго это может продолжаться? Я больше не знаю, что на это ответить.