Безвыходных положений не бывает

Началось это осенью про­шлого года. Зашел я в завод­скую библиотеку посмотреть технические новинки, и за книжной стойкой вместо ста­рой ворчуньи Марии Анто­новны увидел существо абсо­лютно неожиданное. Вы пом­ните картину Риберы «Святая Инесса»? Так представьте се­бе эту святую красавицу в библиотечном халате, с ог­ромным узлом каштановых волос, с грустным взором на­ивных черных глаз – и вы поймете, почему язык у меня стал тяжелым, как жернов.

Молча уставиться с открытым ртом на незнакомую девушку – довольно верный способ стать в ее глазах неисправимым ослом, и я заговорил. Узнал, что Мария Антоновна ушла на пенсию, а она приехала к нам на работу по окончании библиотечного института. В биб­лиотеке никого не было, и я, нимало не беспокоясь о бешенстве тщетно ожидающего меня Николая, моего соратника, прилип к книжной стойке на полтора часа.

Зинаида – так звали «святую Инессу» – работает всего два дня, очень скучает по маме и больше всего боится того, что на заводе не найдется настоящих це­нителей художественной литературы. А она любит кни­ги самозабвенно, рассчитывает проводить диспуты, устраивать встречи с писателями.

Начать знакомство с признания своей невежествен­ности было немыслимо. И я, не думая о последствиях, спустил с привязи свое воображение. Я успокоил Зина­иду тем, что я большой любитель книги, без которой мое существование стало бы постылым. Я сказал, что глотаю книги, как пилюли, что чтение книг заменяет мне театры, кино, земную пищу и – это было сказано небрежно, но многозначительно – знакомства. Я вдох­новенно лгал до тех пор, пока Зинаида не раскрыла мой формуляр и не обнаружила, что он был девственно чист. Ей было дано объяснение: у друга (и это было единственной правдой, сказанной мною в тот вечер) большая библиотека.

Затем она с жаром заговорила о писателях, и я, об­ливаясь холодным потом, усиленно поддакивал. Когда она спросила, каково мое мнение о книге Дидро, кото­рую она особенно любит, «Племянник Рамо», я решил, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать отсут­ствие мыслей. Об этой книге я слышал первый раз в жизни, но о Дидро кое-что знал из курса диамата. Я дал удивительно невежественный анализ философских взглядов Дидро, и Зинаида сказала, что у меня очень оригинальная, своеобразная трактовка идеи «Племян­ника Рамо» и что она рада познакомиться с интерес­ным и начитанным собеседником.

В этот вечер чертежи нашего станка спокойно дре­мали в шкафу, а мы с Николаем ходили по комнате и искали выхода из безвыходного, казалось бы, положе­ния.

«Пришел, увидел, налгал, – отчитывал меня Нико­лай, – кто тянул тебя за язык? Как будешь ей смотреть в глаза, когда она выяснит, что ты начитан не больше, чем эта чертежная доска? Учти, я не Сирано де Бержерак и сочинять за тебя ответы не буду. Делай что хочешь. На­чинай повышать свой уровень с „Мойдодыра“.

Я проклинал себя за безвозвратно потерянное вре­мя, бичевал и клеймил себя с самокритичностью, кото­рой позавидовала бы Мария Магдалина. Я вспоминал свою Инессу и рычал от ненависти к собственной глу­пости.

Выход нашел Николай, мой верный друг.

«Эврика! За три-четыре дня ты можешь изучить ми­ровую литературу, как таблицу умножения», – бодро сказал он, прекратив рыться в книжном шкафу.

Я посмотрел на него так, как будто он, а не я начи­нает сходить с ума.

«Говорю вполне серьезно. Ты можешь на несколько дней отказаться от свиданий с Инессой? Это в твоих же интересах. Возьми эту книжку, вызубри ее наизусть – и ты будешь высокообразованным дилетантом. Знать ли­тературу ты, конечно, не будешь, но болтать о ней смо­жешь, как сорока. Благо память у тебя, в отличие от здравого смысла, имеется».

И он протянул мне «Очерки по истории западноев­ропейской литературы».

В трех сутках семьдесят два часа. Из них около шес­тидесяти часов я читал. Читал – не то слово. Я впиты­вал в себя биографии, образы, характеристики – вроде той, которой вас ошеломил, – как огурец воду. Нико­лай меня проэкзаменовал и заключил, что своими по­знаниями я могу ввергнуть в отчаяние профессора фи­лологии.

С Зинаидой я встречался много раз и в библиотеке, и вне ее. В разговорах со мной она усвоила немного покровительственный тон жрицы храма литературы. А я до поры до времени старался больше слушать, чем говорить, пока не почувствовал, что «Очерки» въелись в мою память, как накипь в котел.

«В наш век, век узкой специализации, – говорила Зинаида, ободренная моими поддакиваниями, – у че­ловека едва хватает времени, чтобы изучить одну свою профессию. И вы, Борис, будучи влюблены в свои станки, разве можете знать литературу так, как знают ее квалифицированные библиотекари? Пусть вас толь­ко это не обижает. Ну, я допускаю, что вы читали Дик­кенса, Стендаля, Золя, но что вы можете сказать, на­пример, о… Метерлинке? Да и знаете ли вы о нем что-нибудь?»

Она торжествующе взглянула на меня, скромно по­тупившего очи. Память моя сработала, как автомат, в который опустили монету.