Безвыходных положений не бывает

НА «ГАЗИКЕ» ПО «КРЫШЕ МИРА»

О ПРАВЕ НА МЕМУАРЫ

Я проехал восемьсот километров по дорогам Памира. Десять дней меня болтало и швыряло, подкидывало и било о стенки кабины «газика». Я наслаждался и стра­дал, восторгался и проклинал, называл себя счастлив­чиком и последним ослом– в зависимости от ситу­аций, которые менялись чуть ли не с каждым поворо­том колеса. Я познакомился со многими людьми. На всем Памире, наверное, людей живет не больше, чем в моем районе Химки-Ховрино, но встречался и разгова­ривал с людьми я чаще. Видимо, горный воздух распо­лагает к общению.

На Памире я летал на самолетах, ездил на машинах, катался на ишаке и ходил пешком. Я ел мясо яка и пил молоко памирской коровы ростом с нашего теленка. Я жил на пограничных заставах, на берегах бурного Пянджа и видел, как спускаются к реке прекрасные афганки. Я играл в волейбол на высоте 2200 метров над уровнем моря – это высота Мехико, учтите, олимпийцы. Я охотился на дикого кабана и едва не сломал себе шею.

Надеюсь, я вас убедил» что имею законное право на мемуары.

Но прежде всего – о дороге на Хорог.

ДОРОГА НА ХОРОГ

Знаете ли вы, что такое Хорог?

Возьмите карту и найдите Душанбе, столицу Таджи­кистана. Теперь отправляйтесь на юго-восток, кило­метров на триста…

Нашли? Позвольте в порядке расширения геогра­фического кругозора напомнить, что Хорог – центр Горно-Бадахшанской автономной области, жители ко­торой смотрят на мир свысока. Не потому, что они та­кие уж высокомерные и утонченные аристократы, упа­си бог! Просто они живут выше всех, на «крыше мира», ибо город Хорог – столица Памира, великой страны легендарных, неприступных гор.

Я расскажу вам о дороге на Хорог на тот случай, ес­ли вам придет в голову счастливая мысль его посетить. Прежде всего не рассчитывайте на поезд: ближайшая стальная магистраль проходит в сотнях километров от Памира. Летом можно за два-три дня преодолеть на ав­томашине километров шестьсот горных дорог– это доставит много радости любителю острых ощущений, ибо машина частенько будет проноситься в сантимет­рах от бездонной пропасти. И наконец, самолет.

Я расскажу вам о воздушной дороге на Хорог. Она открыта всегда, за исключением тех дней, когда нет погоды. А погоды обычно нет. То есть она есть, но нелет­ная. Ибо когда на Памире облачность – лететь нельзя. Даже самые отчаянные воздушные асы в таких случаях ограничиваются лишь проклятьями. Потому что поми­мо скрытых облаками пяти– и шеститысячников на воздушной трассе Душанбе – Хорог есть еще и Рушанское окно, о котором речь впереди.

И когда погоды нет, Памир закрыт. О нем можно думать, его можно даже видеть, но попасть на него не­возможно. И десятки людей долгими неделями сидят на аэродроме в Душанбе, молитвенно глядя на небо. Сидят отпускники-пограничники и партийные работ­ники, ученые и колхозники, снабженцы и студенты – погоды нет для всех. А в Хороге точно так же десятки людей с трогательной наивностью смотрят на небо: они должны попасть в Душанбе, а оттуда – в Москву, Куйбышев и Читу.

Но погоды нет. Облака закрыли Памир на железный замок.

Мне неслыханно повезло – я ожидал погоду всего двое суток. Наутро третьего дня меня разбудили и голо­сом, каким поздравляют при выдаче ордера на кварти­ру, сообщили, что над Памиром безоблачно. И через час я летел, удостоенный величайшей чести, доступной на самолете, – командир корабля пригласил меня в ка­бину.

Незадолго до отъезда на Памир я беседовал с одним знакомым, который вернулся из Швейцарии. Он зака­тывал кверху глаза и захлебывался от восторга. Он кри­чал, что видел такие горы, от которых захватывает дух. Ах, эти Альпы! Ах, Монблан!

Самолет набрал высоту, и я засмеялся тихим тор­жествующим смехом. Куда ты суешься со своими Аль­пами, жалкий хвастун? Да знаешь ли ты, что твой пре­словутый Монблан здесь, на Памире, заблудился бы и затерялся, как школьник на стадионе в футбольный день? Ты бы сейчас бегал по самолету, заглядывал во все окна и жалобно блеял: «Монблан, где ты? Куда ты запропастился?»

Передо мной раскрывалась картина, написанная ве­личайшим на свете художником. Миллионы лет назад, в период земных катаклизмов, из бурных и дрожащих от чудовищного напряжения недр вырвались эти хреб­ты. С тех пор многое изменилось на свете под той са­мой луной, о которой писал Экклезиаст. Человечество прошло путь от пещерных рисунков до полотен Рафа­эля, от стрел до реактивных самолетов, от звериных шкур до плащей «болонья». А вершины Памира оста­лись такими же, какими были в те времена, когда в океанах, покрывавших землю, еще не появился праро­дитель жизни – первый белок. Хотя по разным причи­нам мне не удалось в то время побывать на Памире, но думаю, что дело обстояло именно так.

Высота – пять тысяч метров. Я сидел между коман­диром корабля и вторым пилотом и не отрываясь смот­рел и смотрел.

– Москва, – кивнув налево, сказал командир.

Я сочувственно взглянул на него: видимо, и на при­вычных людях сказывается кислородное голодание.