Не прошло и нескольких секунд с того момента, когда Рейн-Мари сняла крышку с последней коробки, как стало очевидно, что здесь-то и обнаружится отгадка. Предметы, относящиеся к началу жизни Энид Гортон.
Здесь не было ни табелей с оценками детей, ни рождественских открыток, ни поздравительных открыток ко Дню матери.
В коробке лежали открытки от Энид и посвященные ей самой.
Мир сжался вокруг Рейн-Мари, когда она, библиотекарь и архивист, шагнула из своей жизни в чужую.
Рейн-Мари увидела фотографии, тусклые и потрескавшиеся. На одной из них малышка Энид на фоне старого квебекского шале в Лаврентийских горах бежит в зимнем комбинезончике, тащит за собой длиннющий, обледеневший шерстяной шарф. На других снимках она сидит между старшей сестрой и младшим братом.
Вот маленькая белая Библия, подаренная Энид Блайт ее крестной в день крестин.
И письма – целая куча писем.
Рейн-Мари вытащила одну стопку, положила себе на колени, потом взяла верхнее письмо и не в первый раз задумалась: что будет делать следующее поколение архивистов и биографов? Никто больше не пишет писем. Никто не хранит печатных фотографий и альбомов – не только для историков, но даже для членов семьи. Теперь не посидишь, не полистаешь страницы со старыми семейными снимками, не поразмышляешь над ними. Все находится на облаке, попасть на которое можно только с помощью пароля.
Но ее заботило не это. По крайней мере, сегодня.
Сначала Рейн-Мари читала не спеша, слово за словом, потом стала пробегать глазами строчки.
Перед ней была Энид, сначала неуверенная в себе девочка-подросток с естественными для ее возраста вопросами. Потом девушка. Потом юная невеста. Молодая мать.
Но… потом…
Рейн-Мари перевернула страницу и взялась за следующее письмо.
Сперва она нашла глазами адрес отправителя. Затем его имя.
А потом ее глаза остановились. Увидев каракули на полях.
Она чуть было не скинула листок с коленей, словно туда заползла змея.
Но то была не змея – обезьянка.
Рут стояла посреди мастерской, изучая полотно на мольберте. Не оборачиваясь, она спросила:
– Что это? Нет, постой, не говори. Зайчик? – Прежде чем Клара успела ответить, Рут наклонила голову и вскинула руку, призывая художницу к молчанию. – Нет, я поняла. Это машина. Зайчик в машине. – Она удивленно воззрилась на Клару, которая замерла в дверях, скрестив руки на груди. – Ты демонстрируешь признаки креативности, – заявила Рут. – Все это, конечно, по-прежнему говно, но хотя бы неожиданное merde.
– Если бы я вам заплатила, чтобы вы ее убили, – сказала Клара, – это потянуло бы на премию мира?
– Вряд ли. Я борюсь с жестоким диктатором и человеком, который приказал разлучить беженцев с их детьми и посадить в клетки.
– Вы шутите! – воскликнула Клара. – За Нобелевскую премию мира?
– Думаю, речь не о том, сколько хорошего сделал человек, а насколько хуже он мог бы быть.
Клара, которая знала, о ком говорит Хания, пробормотала:
– Вряд ли намного.
– Нет, постойте, – сказала Рут. – Роза считает, что это чудо-кекс. Уже тепло?
– Полагаю, – усмехнулась Хания, – это может даже пойти мне на пользу.
Клара отвернулась с улыбкой.
– Чай?
Они направились в большую, как во всех загородных домах, кухню.
– Почему вы ее терпите?
– Рут? – Клара поставила чайник и открыла жестяную коробку с масляными тартами. – Может быть, она моя премия мира. Речь не о том, насколько она хороша, а насколько хуже могла бы быть.
На самом деле Клара специально выставила для Рут ужасную мазню. Это была их дежурная шутка. Каждое утро художница работала над реальной картиной. А потом, прежде чем дать себе передышку, она водружала на мольберт другое полотно и малевала на нем что-нибудь, делая мазки и выбирая краски как бог на душу положит.
А настоящая картина стояла у стены мастерской, укрытая куском материи. Клара очень волновалась за свои работы, тем более после язвительных отзывов о последней выставке, которые чуть не уничтожили ее карьеру.
Она услышала, как открылась входная дверь; Клара до сих пор в глубине души надеялась, что однажды в дом войдет ее покойный муж Питер. Но раздался другой, хотя и знакомый, голос:
– Bonjour? Клара?
– Мы в кухне, Арман.
Он поздоровался с обеими женщинами еще раз, потом огляделся.
– А где Рут?
– В мастерской.
– Вы не возражаете? – спросил он, кивнув в сторону двери, ведущей в мастерскую.
– Ничуть.
Тем временем Рут разглядывала полотно, стоявшее у стены. Она быстро повернулась, ловко накинув кусок материи на картину.
– Тебе чего надо?
– Поговорить.
– О чем?
– О Юэне Камероне.
Наступила пауза, потом Рут произнесла:
– «Я чую кровь и наступление эры выдающихся безумцев»[99].
– И я тоже, – сказал Арман.
Жан Ги Бовуар позвонил по первому номеру, потом нажал отбой, сделал себе заметку на память, затем набрал второй.
После нескольких вопросов он поблагодарил заведующего кафедрой математики и завершил разговор.
Сидя на стуле в подвале, где находился оперативный штаб, Бовуар задумался на минуту. Потом позвонил по третьему номеру в Британскую Колумбию, записал информацию в блокнот, поднялся по лестнице и стал ждать старшего инспектора.