Безгрешность

– Правда, которой я хотел поделиться, состоит из двух частей, – сказал затем Андреас. – Первая – что судьба Проекта напрямую зависит от восприятия публикой моей персоны. Почему “Викиликс” пускает пузыри, а мы по-прежнему на плаву и процветаем? Потому что Ассанж прослыл аутистом, мегаломаном и сексуально опасным типом. Его компьютерные способности не изменились. Изменилось вот что: если ты сам не очень чист, к тебе не пойдут желающие наводить чистоту. Те, кто выставляет грязь напоказ, делают это из тяги к чистому. Если вы сейчас мне не поможете, мы рискуем разделить судьбу “Викиликс”.

– Да ладно, – сказал Тирни. – Одна фотография парочки титанов интернета за воротами огороженного участка. Или вы хотите сказать, что это только верхушка айсберга?

– Слушайте вторую половину правды. Тут действительно прошу поверить мне на слово. Нет никакого айсберга. Я веду чистую жизнь. Да, в восьмидесятые я не был паинькой, но я жил в больной стране и был молод. А после этого на меня так пристально смотрели и смотрят, что если бы у кого-нибудь на меня что-нибудь было, неужели вы думаете, что это не разошлось бы по всему интернету?

– Я думаю, что в таком случае ваши хакеры хорошенько постарались бы это похоронить.

– Вы серьезно?

– Хорошо, пусть вы чистый. Без разницы. Это лишь подтверждает то, о чем я толкую. От одной фотографии ничего с вами не случится.

– Мое фото с Милликеном будет бедствием для Проекта. Если в кучу белого белья затесался один красный носок, оно после стирки никогда уже не будет белым.

Тирни изменил свое положение на стуле и поморщился.

– Я, конечно, мог бы вам этого и не говорить. Но странный вы малый. Предположим, ваши простыни чуточку розовые – кого это волнует? Они у всех чуточку розовые. Фильмы Хью Гранта как смотрели, так и смотрят. Популярность Билла Клинтона только выросла.

– Чистота не лежит в основе их деятельности. У меня другой случай.

– Что вы все-таки делали у Милликена?

– Слезно просил денег.

– Тогда я при всем желании не понимаю, кого вы можете винить, кроме себя.

– Вы правы, некого. Я был в отчаянии, и мне не повезло. Я в полной вашей власти.

– Похоже, близится момент, когда вы предложите мне денег.

– Будь у меня деньги, мне нечего было бы делать у Милликена. И я все же не такой лицемер, каким вы меня считаете. Я не предложил бы вам денег, даже если бы они у меня были. Этим я грубо нарушил бы принципы Проекта.

Тирни покачал головой в видимом замешательстве от странности Андреаса.

– За вашу фотографию вдвоем я, вероятно, могу выручить пару тысяч. И меня покусали ротвейлеры.

– Если речь идет о простой компенсации – ни в коем случае не о плате за молчание, – то моя знакомая в Берлине может заплатить вам справедливую рыночную цену.

– Милая знакомая.

– Она верит в Проект.

– Что бы вы ни говорили, вы хотите, чтобы я не делал вам того, что вы делаете другим.

– Это правда.

– Следовательно, вы говнюк.

– Разумеется. Но я не Тэд Милликен. Я ничем не владею. Я езжу с одним чемоданом. Репрессивные власти меня ненавидят. В мире осталось примерно десять стран, где я могу бывать без опаски.

Прозвучало неплохо, свое действие оказало, и Тирни вздохнул.

– С вас пять тысяч долларов, – сказал он. – Я подал бы на вашего дружка Тэда в суд, если бы думал, что смогу в Белизе у него выиграть. Но в полицию все-таки пожалуюсь. Они спросят, кто еще там был. Хотите, чтобы я солгал?

– Да, прошу вас.

– Еще бы вы не хотели.

Тирни включил камеру и на глазах у Андреаса удалил один за другим все снимки, на которых было видно его лицо. Андреасу это напомнило день в другом десятилетии, в другой жизни, когда он убирал из своего компьютера порнографию, и еще это напомнило ему любимую цитату из “Фауста” – слова Мефистофеля: Конец! Нелепый звук. Сказать смешно. Конец и чистое ничто – одно… “Всему конец!” что б это означало! Да то, что этого и не бывало[103].