Гена ждал меня возле ресторана «Ингури». Он уже выпил и ему хотелось добавить. Я дал деньги швейцару, и он нам вынес двести грамм водки в бутылке. Пошли к Гене.
Дверь подъезда была открыта, и на лестнице, на ступеньках, были разбросаны листы бумаги. Гена не закрыл дверь своей квартиры, окна были открыты, и его стихотворения сквозняком вынесло на лестницу. Листы шевелились, как живые, ползли по ступенькам вниз… Я шел и собирал их…
Мы сидели на кухне в пустой квартире. Поговорили, выпили…
– А давай придумаем еще один фильм, – предложил Гена. – Опять что-нибудь веселое. Вот идут два парня, увидели чешую от воблы. Пошли по следу, зашли в двор – а там пиво и воблу с лотка продают… Как?
Это была наша последняя встреча. Первого ноября Гена покончил с собой.
Слезы капали
У Гены есть стихотворение:
Когда мы снимали «Слезы капали», я попросил композитора Гию Канчели написать на эти стихи музыку: впервые (и единственный раз) в моем фильме музыка писалась на стихи, а не наоборот. Мне очень хотелось, чтобы эта песня прозвучала в память о Гене.
Записали аккомпанемент, пригласили певца. Мне все время казалось, что он поет не так, я стал поправлять, подсказывать.
– Сам спой под фонограмму, – посоветовал Канчели. – Понятнее будет, как ты хочешь.
Я спел.
– Все, так и оставим, – сказал Канчели.
Я сильно сомневался. Но он дал послушать запись Юрию Башмету, Башмет позвонил мне:
– Канчели говорит, что вы хотите записать другого исполнителя. Не надо. Мне очень понравилось – это с настроением и очень эмоционально.
Очевидно, так получилось потому, что я, когда пел, представлял Гену, нашу последнюю встречу, листы со стихами на ступеньках и как он уходит в ночь… И ушел.
Когда записывали тот пробный вариант, приехали с телевидения брать интервью у Канчели. Заодно сняли и меня: как я пою в наушниках. А потом этот кадр показали в кинопанораме. И тут же раздался телефонный звонок из Ленинграда:
– Ты уже и запел? – спросил Конецкий. – Теперь тебе осталось только в балете поплясать.
А теперь и Виктора тоже нет.
«Люди покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями, и поэтому люди больше не имеют друзей. Зорко одно лишь только сердце. Самого главного глазами не увидишь». (Сент-Экзюпери. «Маленький принц».)
Мама
В восьмидесятом году у меня была клиническая смерть. Я вроде бы умер, но мозг еще работал. И была такая тьма, что-то очень черное, как «Черный квадрат» Малевича. И из этой черноты появилась моя мама, сделала отрицательный жест рукой и исчезла. Она появилась такой, какой была перед смертью. Но я не хочу ее видеть такой. Я хочу увидеть маму, какой она жила в моей памяти… Но мама опять появилась такая же. И опять показывает жестом: «нет»… А потом услышал крик: «Он ожил! Он живой!» И я открыл глаза. Надо мной стоял мой друг и соратник Юра Кушнерев (он каким-то образом проник в операционную) и кричал:
– Я вам говорил – он не умрет! Говорил?!
Так что мне не удалось туда перешагнуть, наверное, еще не время было – мама меня не пустила.
Мама родилась в Кутаиси в дворянской семье. Ее отец, мой дед Ивлиан Анджапаридзе, был нотариусом. В семье было два брата и две сестры. Мама была самая младшая.
Познакомились мои родители в Кутаиси. Отец учился в гимназии вместе со средним братом мамы Леваном. Они организовали в гимназии шахматный клуб, штаб которого был в комнате Левана (у Ивлиана Анджапаридзе был двухэтажный дом.) И моя мама, которой тогда было восемь лет, вслепую, из другой комнаты, обыграла в шахматы всех членов клуба, в том числе и моего отца. Леван не вынес такого позора и хотел ее отлупить, но мой отец заступился.
Может быть, если бы мама хуже играла в шахматы, и меня бы не было.