— Я полагаю, что мною была допущена одна оплошность, которую никогда себе не прощу. По настоянию Удалого я представил его епископу Егорию, как человека с большими полномочиями в партии максималистов. Отец Егорий ослеплен ненавистью к большевикам, ярый монархист, а кроме того, — родной брат колчаковского полковника, расстрелянного по приговору советского суда. Ради священной мести он ничего не пожалеет, ни за чем не постоит. Во время моего пребывания в Чутыре Удалой с двумя неизвестными мужчинами зашел в Михайловский собор к владыке Егорию и от моего имени вручил записку с просьбой выдать наличные ценности. Дело в том, что я имел раньше неосторожность сообщить Удалому о том, где хранятся ценности, приготовленные епископом на святое дело. Егорий усомнился в подлинности записки, но Удалой почти силой вынудил отдать им все серебро и золото, хранящееся поблизости.
— Взяли все, что было спрятано в соборе? — нетерпеливо спросил Хозяин.
— Нет. Основная часть была надежно спрятана под полом алтаря. Сегодня, по моему совету, ценности уже перепрятаны в более надежное место, не вызывающее никаких подозрений. Туда же скоро доставят золото и серебро из двух соседних с Ижевском приходов.
Вот, собственно, и все, что я счел необходимым сообщить вам экстренно.
— Какое же место вы сочли более надежным, чем алтарь?
— Не удивляйтесь — обычную булочную. Причем даже ее владелец не знает, что в ней упрятано, хотя он друг и сослуживец покойного брата епископа, бывший гвардейский офицер.
— Считаете надежней булочную? Да по нынешним временам обычные воришки, позарившись на сдобные булочки, могут попутно прихватить и ваше золото. Это вы учли, молодой человек?
— А как же? — не задумываясь, ответил Белокрылов. — Днем и ночью помещение будет под негласной вооруженной охраной, у церковников для этого нашлись деньги и прочие средства, а людей им не занимать, причем таких, которые не пощадят живота своего во имя господа. Я только одного опасаюсь, как бы епископ Егорий не потерял доверия ко мне после этой наглой выходки Удалого. Поэтому предлагаю в кратчайший срок заполучить с таким трудом собранные в одну груду немалые ценности, которые нам так нужны, как вы сами мне изволили доказывать. Я, кажется, сам буду способен застрелиться, если задуманная операция потерпит неудачу.
— Стреляться, поручик, не придется. Мы покончим с этим делом сегодня же, после полуночи.
— В таком случае мне надобно успеть предупредить епископа и ведающего охраной церковного старосту Филиппа, у него ключи от замков подвалов булочной.
— Вы поедете со мной, попу ничего докладывать не надо.
— Но я офицер и считаю долгом чести поставить в известность епископа Егория, который…
— Оставьте сантименты, поручик, обойдемся без понятых и без показного благородства.
…Мела метель. Белокрылов по глубокому снегу пробирался вдоль каменной стены булочной, за ним — Хозяин, а чуть поодаль — два здоровенных телохранителя.
— Стой! Кто идет? — раздался голос из-за угла.
— Это я, Филипп Мокеевич, — ответил Белокрылов. — Отец Иероним. Не узнал?
— Я не Филипп Мокеевич… А старосту я сейчас кликну. Ждите здесь и не двигайтесь.
Вскоре их позвали:
— Идите, сей момент откроют горенку. А где отец Егорий?
— Он в санках дожидается… Со мной он, здесь со мной…
Железная дверь со скрипом открылась. В подвал спустились в таком же порядке, как шли, только идти пришлось на ощупь, в непроглядной тьме. Гулавский зашуршал коробкой спичек.
— Не надо, скоро будет светло, как днем, потерпите, зажигать спичку опасно.
Впереди распахнулась дверь, и сноп яркого света ослепил глаза:
— Руки вверх! Не двигаться!
В грудь Гулавского уперся маузер, а справа и слева из-за мешков с мукой щелкнули винтовочные затворы.
XX
В казарме, тускло освещенной пятилинейной керосиновой лампой, Белокрылов заснул, едва успев положить голову на подушку своей кровати. Впервые за много дней он спал как убитый, не напрягаясь и не прислушиваясь к каждому шороху. Он мог проспать до самого вечера, если бы не Гирыш. Парнишка принес большую вязанку дров на плече и сбросил ее у голландской печки на железный лист перед топкой, думая, что в казарме никого нет: обычно в такое время она пустовала.
Белокрылов вскочил с кровати, озираясь по сторонам и не понимая, что случилось. Гирыш замер на месте, не веря своим глазам.
— Валентин агай! — с радостным криком бросился он к Белокрылову.
— Ну и напугал ты меня, постреленок, прямо сердце в пятки ушло, сейчас обратно бежит! — обрадованный не меньше Гирыша, пошутил Белокрылов. — Да тебя не узнать, настоящим чекистом стал…
Парнишка смутился от такой похвалы. Его и вправду трудно было узнать: одет по всей форме — в солдатской гимнастерке и брюках, подпоясан широким кожаным ремнем, на шапке — алая звездочка, на ногах большие, не по размеру, ботинки с обмотками.
— А я теперь конюху Федору Савельичу помогаю и еще много печь топлю. Сам начальник велел: «Взять Гирыш на продовольствие!..»
— На довольствие.
— Вот-вот… И на улица не велел выходить.
— Ну и правильно. Тебе в самом деле пока не надо в городе показываться. Знаешь почему?