Без права на ошибку

– Туда иди. В прошлый раз шли – дед там живой еще был. Приютит ненадолго. Не можем мы тебя. В другой раз будешь знать, как по крышам лазить.

Пошел.

Идет по полю. Идет, идет – присядет отдохнуть на кочку. Посмотрит – далеко еще. Накормили бы – так живей дело пошло. Одно хорошо – дармовая банка тушенки в рюкзаке лежит, сердце греет. Четыреста километров проехал, считай – полпути одолел, а запас свой не тронул. Да еще и с прибытком. Ничо, терпимо пока, голова только кружится и брюхо сосет. Думает: авось живой еще дед. Авось и накормит. Много ль ему надо? Корку хлеба в воде размочить, две ложки из консервы ковырнуть – вот и сила пришла, хоть десять, хоть двадцать километров топай.

Дошел наконец. Солнце высоко, полдень. Жарко в комбезе, Данька потом обливается. Посмотрел на дозиметр – чуть выше нормы. Снял, в рюкзак засунул.

Село пустое, мертвое. Прошел по центральной улице из конца в конец. Дома серые, дождем облитые, ветром обдутые. Хозяйской руки нет. Где старика искать? Присел на завалинку – думать. Сидел-сидел – глаза слипаться начали. Открыл, посидел немного, ворочая в голове думы тяжелые – опять закрылись. Вспомнил про мамку, про братиков, вздохнул: как они там одни? Их жалко – а себя и того жальче. Забрался за четыреста верст от дома – куда теперь идти?

Упала Данькина голова на грудь, заплакал он тихо, слезы по щекам размазывая. Долго плакал. Задремал. Поплыло его тело кверху, легкость почуяло. Летит. Смотрит: вот она, деревня родная. Во дворе Мишка с ружьем стоит, голубя караулит. Еще два у ног валяются. Увидел старшего брата, прицелился.

Всполошился Данька:

– Ты что, Мишка, обалдел с голодухи? Это ж я, брат твой!

Иль не услышал Мишка, иль еще чего. Выстрелил из ружья своего деревянного – Даньке прямо в крыло! Грохнулся Данька об землю, закричал… и проснулся.

Огляделся – все так же пусто вокруг. Вздохнул. Чего сидеть, горевать? Попал в переплет – так выкручивайся! Иль он девчонка, слезы лить?

Зашел в дом, осмотреться. Пусто, шаром покати. Дом за домом осмотрел все село. В последнем и старика нашел. Мертвый старик, давно уже. Как лежал на кровати – так и лежит, не встал больше. Осмотрел Данька и его хозяйство – дом, сарай, погреб. Нашел-таки съестного, обрадовался!

Достал атлас из рюкзака. Шестьсот километров – путь неблизкий. Подкормиться бы надо… На радостях вскрыл банку, половину отъел, остальное спрятал – когда еще еды найдет?

Вышел на дорогу. Посмотрел направо, посмотрел налево. Повернулся – и зашагал на солнышко. На юг ему. На юге Ставрополь.

Долго шел. День прошагал, ночью в овраге в поле ночевал. Тепло на улице, можно и так. Родкины – они привычные. Потом опять день шагал, к ночи в домик обходчика у железной дороги забрался. Опять голод. Открыл рюкзак, посмотрел на полбанки – так и хлынули слюни голодные, заполнили рот, в горло потекли. Смотрел, смотрел – закрыл. Нельзя. Терпи маленько. Когда еще еду найдешь? Три банки у него, да еще полбанки, да сухарей две буханки у деда нашел. Все. А идти далеко, за два дня немного одолел. Засунул рюкзак под лавку, от греха, сам на другую лег. Спи. В Ставрополь придешь – отъешься.

Ночью дождь пошел. Ревел ветер за стеной, грохотал жестью на крыше, хлестал косыми струями по стеклу, невесть как сохранившемуся. Съежился Данька в углу, в темном домике путевого обходчика, смотрел в окно на непогоду. Один в целом мире, за полтыщи верст от дома. Страшно, тревожно, сердце заходится – как в такую даль доберется? Или повернуть? Дорогу помнит, должен дойти, небось не пропадет. Ан нет, нельзя назад. Братишки маленькие, он один мужик в семье. Поехал на заработки – должен с прибытком вернуться.

Закончилась гроза, уснул.

Утром, спросонья, подхватился с лавки – за стеной чудовище страшное ревет, по рельсам стучит. Слышал он про чудовищ от караванщиков. Появились в мире монстры страшные, жрут людей без разбора, взрослых мужиков на части рвут! Мальчишку им заглотить – раз плюнуть!

Вспорхнуло сердце воробышком, дернулся к окну, выглянул – а это поезд мимо идет! На юг! Встрепыхнулся Данька, вскочил, рюкзак из-под лавки выдернул, маску кой-как напялил! Выскочил на улицу, побежал вдоль насыпи! Эх, зацепиться бы за поезд – враз бы домчал!

Серьезный поезд, большой. Вагоны огромные, в заклепках. Наружу пушки торчат. На платформах танки мелькают – сила! Дернулся было Данька за поручень уцепиться – да сорвались руки. Так и полетел он с насыпи кубарем.

Упал в бурьян, рюкзак в одну сторону, сам в другую. Долго лежал, дух переводил. Встал, осмотрел, себя ощупал – цел вроде. Эх, не удалось зацепиться. А то бы с ветерком еще километров триста. Что за негодь такая.

Пошел пешком.

Шел полдня, в середине к деревне вышел. Пустая деревня – такая же как и многие. У крайнего дома, в канаве, баба с ребятами сидит. Плачет тихонько. Рядом – мужик на спине валяется. Волосы колтуном, борода нечёсана, глаза потухшие в небо смотрят. Ребята – мал-мала меньше, прижались к ней с обеих боков. Один кулак грязный сосет, другой на мужика во все глаза смотрит. Непонятно ему – почему лежит, почему не шевелится?