Подошла Анхела. Ее усталые глаза сияли счастьем. Избитые о дерево, распухшие руки наконец удовлетворенно, неподвижно висели вдоль тела. Поначалу Давиду казалось, будто она очень уж горячится – куда ребенку устраивать такое на обычный день рождения! Но теперь он понял. Глядя на Анхелу, он чувствовал, что чувствует она, и он прозревал счастье Томаса. Раньше он смотрел на людей и ничего не понимал; теперь он смотрел, понимая.
– Ну, что скажете, ребята? – спросила Анхела.
– Просто фантастика, – искренне ответил Давид.
Эстебан промолчал. Он созерцал лесное убежище, как искусствовед в музее – картину.
– Эстебан, а тебе нравится? – произнесла Анхела.
– Да. Томас будет счастлив. И служить ему это будет много лет. Мне-то никто не дарил таких подарков, родители не шибко рукастые были… Я бы очень хотел, чтобы у меня что-нибудь от матери осталось, сделанное ее руками. Знаешь, Анхела, это не просто отлично сделанная вещь и хорошая игрушка. Это еще и время жизни родителей, их любовь. Лучшее, что ребенок может получить в жизни.
Эстебан положил руку на плечи Анхелы, притянув ее к себе.
– Я так и вижу, как идет время, а эта маленькая крепость сопротивляется ему. Она крепко сделана. Ее хватит на всю жизнь Томаса, и твои внуки, когда подрастут, придут играть сюда… в свои непонятные нам игры. И когда-нибудь они спросят отца, кто построил их крепость, а он ответит: ваша бабушка Анхела, дети, она подарила мне лесной домик на мой десятый день рождения. И твои внуки уставятся на тебя, потому что ты, оказывается, не только печенье умеешь печь, когда они приходят в гости. Поймут, какая ты, увидят, как ты сейчас здесь стоишь и радуешься за них. Времени не станет в это мгновение, Анхела. Мы все уйдем, но после нас останется то, что мы построили.
Анхела подошла и обняла огромного, как медведь, Эстебана, и они так стояли и молчали, а ветви бука молчали над их головами.
Давид ощутил острый укол зависти. Как бы он хотел уметь так просто говорить! Он ведь чувствовал то же самое, он тоже все понимал! Но никогда бы не посмел вот так открыто выразиться: ну как же, тогда он покажется смешным и сентиментальным.
Давид всю жизнь наблюдал, как люди, которые говорят, как Эстебан, спокойно ведут других за собой, даже не замечая этого, внушают доверие и симпатию. Сам Давид, когда приходил час говорить, вот такой, как сейчас, – только мямлил и молчал. Он словно отсиживался внутри себя за крепкими дверями, лелея там свою особенность и утонченность. Боялся открыться миру, уверенный, что, как только он это сделает, мир развеет его уникальность, разнесет ее в клочья и завалит другими, более сильными индивидуальностями. Мир проглотит тебя, как кит Иону.
В общем, Давид промолчал, как всегда, глядя на обнявшихся Эстебана и Анхелу, и только вдруг поежился от холода, пробежавшего по спине. Виной тому был, конечно, утренний холодок – что ж еще?
Фран провел вечер, не отрываясь от книги Мауда. Как только Сара ушла в свой героиновый астрал, он вцепился в роман и проглотил оставшиеся сто пятьдесят страниц. Потом еще и еще раз перечитывал куски, которые ему особенно понравились. Наконец закрыл книгу, удивляясь, что все это чудо легко помещается под переплетом и обложкой, и прижался к ней лбом. Пусть странный чудесный мир войдет в него сквозь это касание, пусть он останется с ним в жизни, на его тяжелом пути. Ведь он честно следовал пути героев, причем твердо решил следовать и дальше – во второй том саги.
Его сморил сон, и был этот сон спокойным и глубоким, без утренней ломки. Фран проснулся от яркого, уже высоко поднявшегося солнца – и с потрясающим подарком, который ему подбросило его тело. Последний раз это было так давно, что Фран уж и забыл, что это такое – проснуться от юношеской эрекции. Только бы не получилось, как вчера, только бы продлилось… Фран счастливо засмеялся: неплохо он меняет свои пристрастия – героин на алкоголь, а алкоголь на секс!
Да, мужская потенция вернулась к нему. Надолго ли? Он молился, чтобы хотя бы до вечера.
Остаток дня прошел в подготовке к ночи. Фран охотно принял метадон, удивив своим хорошим настроением медиков в автобусе. Очень хотелось поговорить с Раулем и Марией, но идти снова в цыганский пригород показалось Франу рискованным. Кто знает, что там может случиться? И покрепче него люди срывались в рецидив. Нет, вот когда он совсем слезет с крючка, тогда найдет их, поговорит по-людски, не на ходу, поблагодарит как следует за все, что они для него сделали. Впервые с тех пор, как начал лечение, Фран вдруг понял, что все это реально: и полное освобождение от наркотика, и нормальная жизнь. Не химера, не мечта! Это уже близко! Он уговаривал себя угомониться, напоминал, что впереди еще много всего, но счастливая улыбка скользила по губам.
Той ночью, сидя рядом с ним на подъемнике грузовика, Кико сказал:
– Эй, Франсито, ты сегодня прям сияешь!
– Есть от чего.
– И от чего?
– А от того, что на сегодня у меня намечен просто эпохальный секс. Приснилось, знаешь, тако-о-о-е…
– Ну, чтоб не сглазить! Сон тебе в руку, или, короче, в правильное место!