Без названия

— Садись, майор, — предложил директор. — Чашечку кофе с коньячком?

— Не откажусь.

— Что за новые заботы? — спросил директор, разливая коньяк по рюмкам.

— Как идет торговля? — задал встречный вопрос Джума.

— Какая теперь торговля! Народ обезденежел, все, что можно проел. Иногда кое-что приносят, да и то привозное, — он поставил перед Джумой чашечку, банку с кофе.

— Тут мне сейчас один воробей часы каминные предлагал, XIX век.

— Знаю я его и эти часы. Фуфло. Собраны из разных.

— Ты мне вот что скажи, — Джума выпил коньяк и стал потягивать кофе, — последнюю неделю тебе ничего не приносили интересного?

— Что имеешь в виду? Часы, фарфор, бронзовое литье? Из какой жизни?

— Могли принести все, что угодно.

— За последнюю неделю, говоришь? — он задумался. — Принял я на комиссию старинную хорошую люстру, ханукальный еврейский семисвечник, кубачинский кувшин. Пожалуй, и все.

— Что комитенты?

— Люстру и семисвечник сдала пожилая женщина, уезжают в Израиль. Интеллигентная дама. А кувшин — солидный такой полковник-летчик. Я спросил, как к нему попал кувшин, сказал, что приобрел в Дагестане, а сейчас дачу строит, деньги нужны. Сдал очень дешево, чтоб быстрей продалось.

«Не то, не то, — думал Джума. — Люстру из музея незаметно не пронесешь. А остальное — пустяки. Из-за этого не убивают. Там брали, если брали, что-то покруче…»

Поблагодарив за угощение, Джума сказал:

— Ежели что появится такое… ну сам понимаешь… дай знать.

— Непременно. Мне влипать с краденым тоже неохота. А кого обокрали?

— Одного профессора, — соврал Джума…

На улице у скупочного и возле антикварного почти уже никого не было, магазины закрывались на перерыв.

Свой перерыв Джума провел в небольшом кафе «Янтарь», взял два бутерброда — с колбасой и сыром, — чашку кофе. Он медленно ел, чтоб скоротать время, вслушиваясь в разговоры посетителей. Господи, о чем только люди не говорили! Кофе он не допил — переслащенный, а сладкого Джума не любил. «Сладкий!» — вдруг вспыхнуло в мозгу. Как я забыл про него! «Сладкий» — это была кличка человека, имя и фамилию которого Джума запамятовал, он был странный тип, сколько Джума помнил, всегда неопрятно одевался, вечно бледное худое лицо с буграми от юношеских прыщей и всегда улыбочка, змеившаяся на тонких губах, вертлявая походка. При этих внешне отталкивающих чертах, был «Сладкий» мягким, услужливым, добрым. Когда-то занимался фарцовкой, затем, когда ремесло это почти усохло, остался не у дел: удачливые фарцовщики выбились в бизнесмены. «Сладкий» же стал маклером, занимался только антиквариатом. Имелась у него привычка, походившая на страсть: был помешан на портретной живописи, мог по несколько часов торчать в картинной галерее, которую посещал раз в неделю обязательно, где его уже знали не только, как штатного посетителя, но и как знатока, и относились к нему добродушно, как к неудачнику, несостоявшейся одаренной личности. Когда что-либо требовалось Джуме при оперативно-розыскных нуждах, «Сладкий» не отказывал. Он не являлся стукачом ни платным, ни по призванию, а был просто услужливым человеком. Джума, разумеется, тоже старался быть джентльменом, дабы никто из окружения «Сладкого» не заподозрил его в предосудительных связях с милицией…

«Что-то я его не видел сегодня в этой тусовке», — подумал Джума, направляясь снова к антикварному и скупочному магазинам. Народу тут поубавилось. Но все еще вертелись. Высмотрев молоденького паренька, видно еще неопытного, хотя и не новичка, судя по тому, как он общался с остальными, Джума подождал, покуда тот отделится, и подошел:

— Привет. «Сладкого» не видел? — спросил.

— Уехал он, — ответил паренек.

— Куда, с чего бы?

— А у тебя что, товар есть?

— Куда, говорю, уехал?

— В Донецкую область. Мать где-то там у него померла.

— Давно уехал?

— На прошлой неделе. Зачем он тебе? — спросил паренек.

— Я привез ему из Америки письмо от дяди-миллионера.

Парень понял, что его разыгрывают, отошел. Покинул это злачное место и Джума: пора было идти на встречу с Паскаловой.

Кира ждала Джуму возле подъезда дома, где жил Гилевский. Рядом стояла немолодая женщина в оранжевой безрукавке — дворничиха. С момента смерти Гилевского в квартиру его никто не входил, хоронили из музея. Паскалова и Джума пришли тогда в музей. Похороны получились какие-то жиденькие, бедные, народу было маловато. На церемонии в музее еще так-сяк, а на кладбище и вовсе негусто. Выяснилось, что никто не знает, есть ли у покойного какие-нибудь родственники — настолько он жил одиноко и замкнуто. Потом задавались вопросом: приглашать ли священника для отпевания, не знали: верующий был Гилевский или нет. Но учитывая его возраст, решили позвать священника из церкви святых Петра и Павла. Суетливый и беспомощный замдиректора Ребров произнес у гроба небольшую скучную речь, отмечая в основном заслуги Гилевского, как ученого, отдавшего музею сорок лет своей жизни. Паскалову тогда поразило, что так мало народу, она поделилась этим с Джумой. Он сказал с присущей ему профессиональной прямотой: «А может он досадил всем?..»