Без игры

— Вы говорите, ах, она сентиментальная! Да сами-то вы плакали, когда эту сцену играли. Ну, дождь на набережной, у ограды Летнего сада, вы же слезами плакали.

— Ну, это моя работа. Роль такая. Представила, уверила себя, что это правда, вся эта пошловатая чепуха.

— Ну вот. И мы себе представили. И тоже поверили.

— Боже мой, неужели? Но вы-то не плакали?

— Нет. А вот удавить вашего того... возлюбленного нам очень хотелось.

— А эти пошлые слова: «мой возлюбленный!..» Фу, до чего я не хотела их произносить. Так обманули, черти: в одном дубле только, на всякий случай произнесите, Мариночка! И именно этот-то дубль и вставили! И получили за все, и за возлюбленного. В снисходительной рецензии и то критик отметил «налет сентиментальности».

— Отметил? Пожалуй, ему виднее с его точки... Знаете, в госпитале библиотекарша у нас была... спрашиваешь книжку, она просто ахает: «Мил человек, да кто же это вам посоветовал? Ведь это только для чувствительных девиц...» Книжка, между прочим, прямо в лохмотьях, до того зачитана. А посоветовал мне ее один командир истребительного батальона, и после у меня тут же перехватил летчик-штурмовик, и так далее, все в таком роде. Ваши критики свое дело знают, все взвесят, сопоставят, и разберут, и проникнут. И очень часто в дураках. Как тот пожарный, знаете, который за кулисами стоит и все видит сбоку — что деревья с изнанки серые, и тот, кого убили, пошел с убийцей в буфет чай пить, все ему видно, и зевает от скуки, и смотрит только, чтоб папиросы на сцене аккуратно гасили. А публика видит зеленые деревья и ахает, когда замахиваются деревянным кинжалом... Обман? Кто же в дураках? Кто обманут? А пожарный, вот кто!

Осоцкая чувствовала, как в ней потихоньку растет безотчетная легкая радость от того, что говорит этот лохматый, угрюмый человек. Может быть, просто тщеславное удовольствие? И она упрямо повторила, поморщившись:

— Но все равно, «возлюбленный», это в наше-то время! Бр-р! Просто режет слух!

— Пожарному! — с презрением долбанул он еще раз.

С берега понеслись опять сигнальные свистки: «Приготовиться к съемке!» Массовка зашевелилась. Дружина ушкуйников лениво разобрала и подняла копья, помреж спрыгнул в трюм, моторная лодка уже оттащила корабль от пристани, в трюме заревел пропеллер ветродуя, наполняя легкий парус ветром, и моторка на длинном тросе потянула и сдвинула корабль-баржу. Все шло отлично, последний десяток метров корабль проплыл очень плавно и подошел к пристани.

— Ну, как? — с надеждой осведомился Эраст Орестович у оператора.

Не отрываясь от аппарата, тот угрюмо процедил:

— Уже лучше.

Эраст расцвел — это была высшая похвала.

— Тогда мы пустим их дальше, пусть сходят на самый берег. Раскинем им под ноги ковры, пускай шествуют.

— А ковры есть?

— Дорожка. Конечно, она немножко из Мосторга. Но сойдет, такая, понимаете ли, красная. Пускай шествуют до самых ворот, а там бояре их будут встречать. Получится! Блеск!

Тынов с Осоцкой снова стояли в меловом круге и ждали.

Он еле дождался минутки — опять заговорить.

— Вы просто сами не понимаете. Конечно, есть текст. Съемка. Мотор! Дубль! Это техника и нас не касается. А она там у Летнего сада это сказала, и мы поверили. Прекрасно сказала! Мало ли что слова на бумаге? Да самые великолепные слова, смотря по тому, как их сказать, могут оказаться фальшивыми, теряют свой смысл, в пустой звук превращаются. Непонятно я это говорю?..

— Говорите, говорите, я что-то понимаю, кажется...

— Нет, вы не понимаете, — с досадой, совершенно не замечая своей грубости, отчаянно торопился выговориться он, пока его не прервет новый сигнал с берега к началу съемки. — Слова!.. — чуть ли не с ненавистью вдруг вспыхнул он после минутной запинки. — Вот вам что значат слова: нужно ребятенка на ночь успокоить, убаюкать, и вот ему напевают потихоньку: «Придет серенький волчок, он ухватит за бочок и утащит во лесок...», под какой-то там кусток. От таких слов ребеночку ведь следовало бы взвиться, из кроватки выпрыгнуть, завопить благим матом, а у него почему-то только глазки слипаются, он задремывает и сладко засыпает. И мало того, через сорок лет, здоровенным мужичищем, припомнит вдруг, что ему напевали, и на небритой его грубой роже произойдет... что-то вроде улыбки...

Последние слова он все тише и медленней договаривал и действительно, даже грубо ткнув, провел тыльной стороной ладони по щеке, чуть смущенно ухмыльнувшись, и замолчал совсем.

«Чего это я радуюсь? — подумала она. — Откуда это маленькое, тайное, почти беспричинное ликование распирает тщеславную мою душонку? Он и сам, конечно, не заметил, как выговорил: „Она это прекрасно сказала“. Для него „она“ это не я. Он „ее“ защищал от меня. Яростно защищал. До того, что готов был и обругать, а то и стукнуть меня. Вот это было очень здорово и даже не смешно».

— Знаете, — сказала она вслух, — вы в сущности говорили вещи, которые приятно слышать, но я так и думала, вы вот-вот меня обругаете... Да, пожалуй, и обругали.

— Кого? — туповато спросил он.