Без гнева и пристрастия

В твоем гербе — невинность лилий,
В моем — багряные цветы.
И близок бой, рога завыли,
Сверкнули золотом щиты.
Ты — дева-воин песен давних,
Тобой гордятся короли,
Твое копье не знает равных
В пределах моря и земли.
Я пал, и молнии победней
Сверкнул и в тело впился нож.
Тебе восторг — мой стон последний,
Моя порывистая дрожь.
И ты уходишь в славе ратной,
Толпа поет тебе хвалы.
Но ты воротишься обратно
Одна, в плаще вечерней мглы.

— Я уже говорила, обязательно будет пошляк Гумилев! — в восторге от своего предвидения вскричала тоже достаточно тепленькая Ксения.

Но он, как и предсказал любимый поэт, пал. И сообщил об этом уже лежа:

— «Я пал, и молнии победней сверкнул и в тело впился нож». — Но все-таки смог кое-как усесться на полу, погрозил ей неверным пальцем и сурово предупредил: — «Но ты воротишься обратно…»

Ксения сняла с кресла здоровенный исландский плед, расстелила его на полу и без особой надежды на ответ спросила павшего воина:

— На плащ вечерней мглы самостоятельно перебраться сможешь?

— А зачем? — полусонно поинтересовался он.

— Для порядка.

— Тогда могу. — Перебраться он, конечно, не мог. С грехом пополам перекатился и с удовольствием отметил: — Мягко.

Смежил веки надолго. Не сон это был — пьяное забытье. Дверь в арестантский предбанник, слава богу, оставалась открытой. Ксения легко — благо паркет — волоком, переместила бесчувственного любителя поэзии и уголовника в предбанник. Прикрыла свободным концом пледа. Стояла, смотрела на кокон с презрением и жалостью. Вдруг один (не прикрытый пледом) глаз распахнулся, и Денис-Георгий информировал глухо, но вполне внятно и разумно:

— Шанс подобрать шифр наугад — один из десяти миллионов. Так что зря не рыпайся. Иди к себе на диван, ты же спать хотела.

Сказал и отключился. Ксения вернулась в «камеру», брезгливо собрала остатки пиршества на поднос. Вынесла поднос в предбанник, подумала и задвинула за собой дверь. Легла на диван, судорожно зевнула. Но спать не тянуло. Глядела в потолок.

Глава 47

Захотелось ему сегодня идти именно этой дорогой: больно зелень над Яузой была зелена, очень уж весело суетились у моста франтоватые уточки, да и сама знаменитая московская речушка переливистым течением своим мимо искусственного острова указывала путь к недалекому, за стадионом и гаражами, дому. Шел себе и шел фирменно упакованный амбал, свернул у мостика налево, невольной рысью сбежал по крутому спуску и нашел что искал: расслабленного покоя предзакатной тихой Москвы — не Москвы.

Его скрутили у забора, за которым в отдалении на пыльной поляне крикливые пацаны гоняли футбольный мяч. Еще только руки заводили за спину, а уже невидимый умелец широкой лентой скотча залепил ему рот от уха до уха. Тут же по направлению к клиенту задом подкатил микроавтобус «фольксваген». Амбала подхватили на руки и без особой осторожности закинули в салон.

Лицом к амбалу и спиной к водителю сидел господин и с любопытством разглядывал насильственно появившегося гостя. Когда амбал увидел лицо господина, ему стало совсем нехорошо.

— Узнал? — спросил господин Сырцов. — Говорить ты пока не можешь, но, если узнал, кивни в знак согласия. — Кивать амбалу было трудно — лежал на животе, но расстарался, покивал, слегка стукаясь подбородком о металлический рейчатый пол. — Многое ты должен рассказать, Виталий, и о себе, и о руле своем, Андрее Альбертовиче Рябухине. В машине говорить неудобно, да и ты от страха заорать можешь. Есть у меня здесь неподалеку, у Путяевских прудов, укромное местечко, там и поговорим. А пока едем, думай, Виталий, чем ты можешь нам помочь, а главное, себе…