Без черемухи

   И когда входила во двор своего трехоконного домика с земляной завалинкой, на которой виднелись, как всегда, нарытые в пыли курами ямки, оглянулась по двору, на траве которого валялось старое ведро без дна и виднелись разлитые от порога мыльные помои, я почувствовала безысходную тоску от чего-то, здесь навсегда остановившегося и застывшего. Те же помои и те же тряпки на гороже, что и десять, пятнадцать лет назад.

   Стоявшая у печки, спиной ко мне, мать, в старенькой юбчонке, с засученными по локоть жилистыми старушечьими руками и с ухватом, не сразу увидела меня.

   Обернувшись, она всплеснула руками от радости и уронила ухват.

   А я, минуту назад стремившаяся с такой радостью и нетерпением ее увидеть, стояла перед ней и чувствовала себя так, как будто подхожу к ней с поцелуем, а за спиной у меня спрятан для нее нож.

   От самого ненаблюдательного человека, с которым постоянно живешь, нельзя скрыть того, что переживаешь. И мать уже через неделю стала украдкой пытливо и тревожно приглядываться ко мне.

   И когда я, забывшись, бездумно стояла у окна или сидела, глядя в одну точку, она, проходя мимо, останавливалась и смотрела на меня с материнской тревогой. Когда же я оглядывалась, она, сделав вид, что ищет что-то, торопливо уходила. Но я слышала ее глубокий, осторожный вздох.

   А потом, уже недели через две, готовясь куда-то идти, она в беленьком платочке от солнца присела около меня, и начались осторожные наивно-хитрые разговоры о том, что мне уже 25 лет, и не лучше ли бросить это ученье и выйти за хорошего человека, который обеспечит.

   -- Мало ли теперь сбиваются с толку и треплются не хуже всяких... Видала я таких. Они готовы на все наплевать, а каково матерям глазами светить? Все ночи об тебе думаю...

   И вдруг ее старческие губы задрожали, сморщились, и она стала по-старушечьи сморкаться в свой фартук.

   Я, сжав губы, молчала. А она, остро, испытующе пзглянув на меня, продолжала:

   -- Негодяев много. Опозорят на всю жизнь... а люди не простят.

   Я сейчас же вспомнила усмешку жены кузнеца. Как она тогда будет усмехаться?..

   И однажды я подумала: "А что если я скажу ей, моей матери? Не выглянет ли из-за ее материнского лица другое лицо,-- страха и ненависти ко мне за тот позор, который я вылью ей на голову? Не отречется ли она от меня? И какими словами она встретит ту новую жизнь, которую я ношу в себе?"

   И я решилась.

   Когда она один раз все с тою же тревогой и настороженностью подсела ко мне, я сказала, прямо глядя ей в глаза:

   -- Мать, я беременна...

   Она в первый момент как-то нелепо-жалко улыбнулась, как улыбается человек, когда над ним заносят топор и он думает, что, может быть, это еще шутка. Потом лицо ее побелело, и она тихо сказала:

   -- Обрадовала, матушка... гостинца привезла?.. Спасибо... Дотрепалась-таки...

   Не сказав больше ничего, она встала и пошла из комнаты, при выходе ударившись плечом о притолку.

   -- Девай его, куда хочешь, но меня не позорь,-- услышала я ее голос уже из-за перегородки.

   Мне вдруг вспомнилось, как она лет пятнадцать тому назад сказала те же самые слова. Брат, которому было тогда лет 12, приютил заблудшую собаку. Мать была очень недовольна этим из-за лишнего расхода. А когда он однажды, запыхавшись, прибежал и с торжеством сообщил:

   -- У Цыганки родились дети! -- мать вышла из себя и закричала на него, чтобы он девал их, куда хочет, чтобы их духу не было.

   После целого дня слез и ссор он взял мешок и пошел к Цыганке. Она забилась в угол конуры, покрыв щенят своим телом, и смотрела на подходившего брата такими глазами, которых я никогда не забуду: в них была беспредельная покорность и последняя мольба.

   Потом брат, завязав мешок, со слезами на глазах, топил их в яме за двором, а собака, визжа, ползала около него, лизала ему руки, и глаза ее были полны слез, как у человека.

   Я почувствовала, что теперь, после таких слов матери, у меня нет ни дома, не семьи. Родная мать отреклась...

   Не будучи в силах переносить это, я уехала в Москву.

-----

   И помню другое утро, когда я возвращалась из родного дома. Был июль. Та жаркая пора, когда уже в 9 часов утра солнце начинает печь.

   Москва показалась издали в синеватом тумане с дымом фабричных труб, с полыхающим утренним золотом на главах церквей, с трепетно блещущими окнами домов. И чувствовалась уже издали жара большого города. Но в окно вагона все-таки еще подувал прохладный ветерок с полей.

   А когда я приехала и вышла из вокзала на пыльную площадь, меня сразу охватило душным жаром улиц, бензинным дымом автомобилей...

   Всюду ремонт, пышущие жаром асфальтные котлы, в которых, надсаживаясь, мешали длинными железными палками люди с закопченными лицами.

   В общежитии, куда я вернулась, оставались две девушки, которым некуда было ехать, и один товарищ. Их не было дома. И я, сев на свою корзинку, сидела несколько времени, глядя в одну точку.

   Здесь тоже был ремонт. Пахло свежей краской, ходили штукатуры в фартуках, запачканных известкой, и на полу в коридоре все было прилито мелом, от которого натаскались белые следы и на пол нашей дальней комнатки, где мы могли приютиться.